Еврейские европейцы Амстердама
Не знаю, как сейчас, но еще сто лет назад при упоминании о еврейском Амстердаме XVII любой мало-мальски культурный россиянин первым делом вспоминал Уриэля Акосту – покончившего с собой еврейского вольнодумца, отлученного от синагоги за свои еретические взгляды. Ибо «Уриэль Акоста», трагедия немецкого драматурга Карла Гуцкова, переведенная на русский сыном крещеных евреев Петром Вейнбергом, в то время шла практически во всех столичных и провинциальных театрах, и пользовалась огромным успехом у публики.
Москвич Дорошевич, который, по его собственным словам, в юности «ходил в гимназию, а учился в (Малом) театре», вспоминал:
Все мы соколы, пока цыплята, а потом вырастаем в домашних кур. Тогда мы на 35 копеек парили высоко над землёй, и нам казалось, что это нам кричит Акоста призывной клич:
«Спадите груды камней с моей груди!
На волю мой язык»!
И это «всё-таки ж она вертится», как Акосте, «нам» покою не давало ни день ни ночь. Детям снился Галилей.
«Под пыткою ты должен был признаться,
Что земля недвижима,
Но чуть минутный роздых был дан тебе,
Ты на ноги вскочил, и пронеслись
Над сонмом кардиналов, как громовой раскат,
Твои слова: „А всё-таки ж она вертится!“»
И этот Акоста, отрекающийся от отреченья, в разодранной одежде, с пылающими прекрасными глазами, — то солнце моей молодости!
Из нас никто не спал в ту ночь, когда мы впервые увидели «Уриэля Акосту».
Вот это трагедия!
Акоста! Это показалось нам выше Гамлета, выше Шекспира.
Достать «Акосту» было нашим первым делом. Выучить наизусть — вторым.
Мы все клялись быть Акостами.
Выросшая в Вильно писательница Александра Бруштейн, автор культовой трилогии «Дорога уходит в даль», в детстве видела в роли Акосты самых разных исполнителей. Особенно ей запомнился Роберт Адельгейм, московский драматический актер еврейского происхождения:
В сцене проклятия Акоста словно, снова возвращался, и уже до самого конца этого акта зритель жил с ним одной жизнью, дышал с ним, как говорится, «в одно». В саду у Манассе Вандерстратена среди «пышно разодетых» гостей (ох, как они бывали разодеты в иных гастролях Адельгеймов в провинциальных театрах!) появлялся на возвышении раввин с двумя синагогальными служками. Раздавались звуки рожка, короткие, резкие и зловещие, как вороний грай, и раввин приказывал всем присутствующим отойти от Акосты. Когда Юдифь не сразу, а лишь после повторного приказания раввина покидала Акосту, по лицу Адельгейма проходила тень. Он равнодушно слушал, как раввин проклинал его, окружая его чертой одиночества. Но когда раввин проклинал «чрево, родившее» Акосту, Адельгейм очень скупо, лишь с лёгким движением глаз и вместе с тем очень впечатляюще говорил тихо: «О мать моя!..» И наконец, когда Юдифь криком: «Лжёшь, раввин!» — обнаруживала, как вызов, свою любовь к Акосте, лицо Адельгейма освещалось торжеством. Всё это было, повторяю, очень скупо и очень выразительно, сдержанно, благородно.
«Уриэля Акосту» ставили и на еврейской сцене. Если верить Шолом-Алейхему, особой любовью эта пьеса пользовалась у «передовой» молодежи, в большинстве своем порвавшей с религиозной традицией, и искренне сочувствовавшей амстердамскому вольнодумцу в его противостоянии с раввинами:
Возможно, что в другом месте его игра не произвела бы такого впечатления, как в Черновицах. Но на этот спектакль пришли как раз те «элементы», которые втайне вели борьбу с мракобесием. Эти неведомые герои редко побеждают и чаще всего падают в борьбе, как Уриель Акоста.
Уриэль Акоста. Постановка Малого театра
Для подавляющей части тогдашней публики пьеса Гуцкова оставалась единственным источником сведений о еврейском Амстердаме XVII века. Неудивительно, что для многих амстердамская община стала символом обскурантизма и мракобесия. Так что многие, не задумываясь, подписались под словами советского автора, писавшего о другом амстердамском вольнодумце, Бенедикте (Барухе) Спинозе.
Возглавлял [еврейское] училище надменный раввин Саул Мортейро, враг науки и прогресса. Он строго следил за тем, чтобы в [школу] «Эц-хаим» не проникали «кощунственные» книги, способные совлечь с пути господнего благочестивых учеников. Самые важные предметы преподавал раввин Менассе бен-Израиль — человек начитанный, фанатик и каббалист, который утверждал, что каждое слово Библии и Талмуда является носителем глубокой тайны и недосягаемой истины. Преподаватель училища рабби Ицхок постоянно твердил Баруху, что Библия и Талмуд — книги богооткровенные, священные, их нельзя понять разумом и исследовать, как прочие книги, их можно только благоговейно комментировать.
К счастью, сегодня в нашем распоряжении есть гораздо больше источников о жизни тогдашнего еврейского Амстердама. Соответственно, у нас есть возможность проверить, насколько это мнение соответствует истине.
Летом 1697 в Амстердам прибыло Великое посольство, в состав которого инкогнито входил русский царь Петр Алексеевич. Обосновавшись в городе, Петр и другие послы начали усердно осматривать местные достопримечательности: побывали в театре, где смотрели «потехи великие», посетили «галанские кирхи, в которых изрядные органы, и строение тех кирх древнее и великое», а так же зашли в городскую синагогу, где «показывали великим послам от жидовских раввинов на еврейском письме завет и пророчества, обвиты богатыми материями, и стоят в великих шкафах».
К сожалению, мы не знаем, какую из городских синагог посетил «бомбардир Петр Михайлов». Однако логично предположить, что это была знаменитая Португальская синагога (Esnoga), построенная голландским архитектором Элиасом Бауманом, и сразу же ставшая городской достопримечательностью, привлекавшей многочисленных туристов. (Визитеров было так много, что руководство еврейской общины было даже вынуждено ввести специальные правила, чтобы их присутствие не нарушало святости места, и не мешало богослужению.)
Эманюэль де Витте, Португальская синагога
Освящение Португальской синагоги стало звездным часом сефардской общины Амстердама, созданной в начале семнадцатого века бывшими крипто-иудеями (анусим, мараны) из Испании и Португалии, сумевшими эмигрировать с Иберийского полуострова, и открыто вернувшимися в Голландии к вере предков. На протяжении столетия община, постоянно пополнявшаяся свежими эмигрантами, добилась экономического процветания, создала сеть религиозных и общинных институтов (начиная от школы и синагог, и заканчивая фондом помощи бедным невестам «Дотар»), и заслужила уважение в глазах местных властей и населения.
Живя в Испании, где иудаизм был запрещен с 1492 года, будущие амстердамские иудеи вынуждены были тщательно скрывать свои религиозные убеждения. Многим из них довелось побывать в застенках инквизиции; некоторым пришлось стать свидетелями аутодафе, где гибли их друзья и родственники. В этой ситуации мы могли бы ожидать, что, покинув Пиренеи, и открыто заявив о своем еврействе, бывшие «новые христиане» решительно откажутся не только от католической веры, но и от всего, напоминающего о негостеприимной иберийской земле. Однако в действительности, как мы увидим, произошло нечто совершенно иное.
В конце семнадцатого столетия в Амстердаме побывали известный каббалист Шабтай Шефтель Горовиц, ашкеназский раввин из Праги, и виленский раввин Шабтай Бас. На обоих еврейских путешественников увиденное произвело неизгладимое впечатление. Особенно им понравилась местная еврейская школа, столь непохожая на известные им восточноевропейские учебные заведения. Раввины с восторгом писали, что ученики разделены на классы в соответствии с возрастом; что в каждом классе есть отдельный учитель и своя учебная программа: в первом учат читать Тору с огласовками, в четвертом – книги Пророков, в старших – Гемару и галаху; что учеба происходит строго по часам – утром с восьми до одиннадцати, вечером с двух до пяти; что особое внимание уделяется изучению грамматики иврита, и т.д.
Скорее всего, восточноевропейские раввины считали подобную постановку школьного дела плодом местной еврейской педагогической мысли. Однако как отмечают исследователи, амстердамская школа была устроена по примеру… иезуитских училищ Испании и Португалии, где учеников так же делили на шесть классов по возрасту, учебный день делился на два учебных блока, утренний и вечерний, и придавалось особое значение изучению языка, грамматики и Писания. Впрочем, ничего удивительного в этом не было – среди тех, кто стоял у истоков еврейского образования в Амстердаме, было несколько выпускников иезуитских учебных заведений.
Амстердамская еврейская школа – один из многих примеров, свидетельствующих о глубокой привязанности голландских сефардов к культурно-идеологическим ценностям своей «исторической родины». На протяжении почти двух столетий амстердамские евреи сохраняли теснейшие культурные и эмоциональные связи со страной, где их предки, по преданию, жили со времен разрушения Первого Храма.
В первую очередь это касалось языка. Поселившись в Амстердаме еще в семнадцатом веке, и поддерживая постоянные контакты с голландскими властями и негоциантами, местные сефарды даже в начале девятнадцатого столетия продолжали говорить, читать и писать по-испански и по-португальски, и обучали этим языкам своих детей. Интересно, что языки «исторической родины» стали для голландских евреев так же языками религиозного и национального образования – не слишком хорошо овладев ивритом, выходцы с Пиренеев предпочитали знакомиться с религиозным наследием своих предков на родном языке. Поэтому в семнадцатом – восемнадцатом веках веке в Амстердаме, Венеции и других городах, где осели бывшие криптоиудеи, на испанском и португальском было издано множество еврейских книг, переводных или написанных самими конверсо.
Впрочем, интерес к испанской литературе не ограничивался у голландских сефардов еврейскими книгами. В конце семнадцатого столетия сефардские любители словесности создали в Амстердаме два литературных общества – Temor Divino (1676) и Floridos (1685). Покровителем обоих салонов стал один из столпов городской общины, барон Мануэль де Бельмонт. На заседаниях общества участники читали собственные произведения, рассуждали о поэзии, устраивали литературные конкурсы. По словам исследователей, амстердамские академии не отличались по духу от аналогичных литературных обществ Мадрида или Толедо.
Среди амстердамских евреев так же было немало поклонников Мельпомены и Талии. В городе было несколько любительских трупп, ставивших испанские пьесы как пиренейских, так и местных драматургов (например, Даниэля де Бариоса, чью свадьбу, по некоторым мнениям, запечатлел на своей знаменитой картине Рембрандт). К примеру, когда амстердамский богач Ицхак де Пинто решил вступить в брак, он развлекал гостей постановкой «Жизни как сон» – философской драмы испанского поэта и драматурга Кальдерона де ла Барки.
В 1639 еврейские актеры-любители попытались устроить представление в одной из синагог. Эта идея не нашла понимание у глав общины, издавших специальное постановление, запрещающее театральные постановки в помещении синагоги. Однако служение Мельпомене в светских зданиях не вызывало никаких возражений ни у раввинов, ни у светского руководства общины. Поэтому в 1667 Даниэль де Бариос, Авраам Исраэль, и несколько других еврейских интеллектуалов арендовали склад еврейского купца Даниэля Перейры, и дали представление в присутствии нескольких десятков зрителей. В 1669 еще одна любительская еврейская труппа давала представления так же в арендованном здании склада. А в 1709 несколько любителей испанской комедии обратились в магистрат с просьбой разрешить им выступать в городском театре по средам, когда там не было представлений местной труппы. Правда, городские власти ответили на эту просьбу отказом, мотивируя свое решение тем, что тогда еврейские зрители не будут ходить на другие спектакли (что косвенно свидетельствует, что амстердамские сефарды составляли значительную часть театральной публики).
Разумеется, любовь к испанской культуре не мешала голландским евреям проявлять живой интерес к духовному наследию других народов. Поэтому, к примеру, знаменитый амстердамский раввин Ицхак Абоаб оставил в своей библиотеке 373 еврейских и 179 нееврейских книг. Библиотека раввина Шмуэля Аббаса насчитывала 236 книг на иврите, и 421 книгу (почти в двое больше) на латыни и других европейских языках, в том числе философские и теологические труды от Аристотеля до Кальвина, медицинские сочинения Гиппократа, Авиценны и Фернелия, «Декамерон» Боккаччо, сонеты Петрарки, труды протестантских гебраистов, словари и т.д. Еще более впечатляющим было книжное собрание раввина Гааги Давида Нунеса Торреса, насчитывавшее полторы тысячи только нееврейских книг. Однако сердце голландских сефардов все равно принадлежало Испании. Как писал упомянутый выше поэт и драматург Даниэль де Бариос, «Испанию называют Келтиберея (Celtibria) вовсе не в память о кельтах и иберийцах, как многие говорят; это название возникло от еврейского слова цлаот («ребра»), звучащего во второй главе книги Берешит: «И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер (цлаот) его, и закрыл то место плотью» (2:21). Ибо райский сад находился в Испании».
Рембрандт, Портрет раввина
Что еще интереснее – несмотря на изгнание 1492 и инквизицию, многие амстердамские евреи сохранили политические симпатии к испанской (или португальской) короне. К примеру, португальский еврей дон Жероме Нунес де Коста был агентом португальского короля в Амстердаме. Его коллега, Мануэль (Эммануэль) де Бельмонт, представлял в городе интересы Испании, и даже был возведен в графское достоинство. Последний, дабы не смущать регулярно навещавших его испанских дипломатов, даже построил свой дом в стороне от еврейского квартала. Еще один видный представитель амстердамской общины, Антонио Лопес Суассон, взявший еврейское имя Ицхак Исраэль, за многочисленные финансовые услуги получил от испанского короля титул барона.
Об амстердамской общине можно говорить долго. Однако остановимся здесь: во-первых, поскольку несколько лет назад блестящая монография Йосефа Каплана, посвященная именно этой теме, вышла в переводе на русский язык, а во-вторых и в главных, поскольку, как нам кажется, мы уже получили исчерпывающий ответ на вопрос, прозвучавший в начале этого очерка. Ни амстердамских евреев, ни духовных и светских лидеров общины решительно нельзя назвать обскурантами, фанатиками или мракобесами. Напротив, для своего времени это были весьма образованные люди, пытавшиеся искренне и последовательно сочетать современный образ жизни и интерес к европейской культуре с верностью нормативному иудаизму. Так что остается только пожалеть, что впоследствии этот опыт был забыт, и в XIX веке евреям, стремившимся достичь похожего результата, пришлось начинать чуть ли не с нуля.
И еще одно наблюдения. С того момента, когда момент, когда у автора этих строк впервые возник интерес к истории амстердамского еврейства, его не покидало ощущение, что перед ним «знакомые все лица». За шляпами и париками амстердамских евреев, читавших в перерывах между биржей и синагогой Лопа де Вегу и Кальдерона де ла Барку, ему все время виделись… типичные русскоязычные баалей-тшува – светские в прошлом евреи, вернувшиеся к вере предков и начавшие жить по Торе и заповедям.
Подобно амстердамским сефардам, русские евреи много лет жили в стране, где иудаизм, мягко говоря, не поощрялся, поэтому знакомство с еврейской традицией происходила уже в зрелом возрасте, нередко – в полуподпольных обстоятельствах. Возвращение к вере предков для многих из них сопровождалось тяжелым мучительным выбором, эмиграцией, в отдельных случаях – столкновением с властями (до аутодафе, слава Богу, дело не дошло). И, наконец, еврейский выбор, нередко был сопряжен с необходимостью пересмотреть и переосмыслить свои отношения с русской культурой и русским языком, бывшими родными порой на протяжении двух-трех поколений.
Так что именно русским евреям опыт амстердамских сефардов может быть особенно интересен и актуален.