Начало ГОСЕТа
В эти дни в Москве проходят торжества, посвященные столетию ГОСЕТа – еврейского театра, с которым связаны имена Михоэлса, Зускина, Шагала, Тышлера, Маркиша, Галкина и другие талантливых деятелей еврейской культуты XX века.
Я-Тора решила не оставаться в стороне от этого юбилея, и предлагает читателям небольшой отрывок из брошюры Якова Гринвальда “Михоэлс”, выпущенной издательством “Дер Эмес” в 1948 году, вскоре после трагической гибели Соломона Михоэлса. Вскоре после этого ГОСЕТ будет закрыт, а его последний руководитель Вениамин Зускин расстрелян.
В 1921 году Петроградский театр переезжает в Москву. Здесь он реорганизуется и превращается в Московский камерный еврейский театр, который начинает работать в помещении, рассчитанном всего на девяносто зрителей.
Стены крошечного зрительного зала этого театра были расписаны художником Шагалом. Этот своеобразный художник воспринимал жизнь и быт еврейского местечка сквозь призму воспаленного, встревоженного сознания человека, видевшего в революции только ее разрушительную силу. Воображению художника рисовались покосившиеся местечковые лачуги, которые вот-вот рухнут и превратятся в груду развалин. Местечковые жители казались ему людьми, подхваченными шквалом, который неизвестно куда их понесет и где опустит.
В заостренной гротескной форме создавал художник свои стенные панно, стремясь изобразить разрушение старого еврейского быта, сложившегося в тяжелых условиях еврейской «черты оседлости». Он рисует старика еврея в лапсердаке и котелке, летящего под раскрытым зонтиком, заменяющим ему парашют, над крышами покосившихся местечковых хибарок и не знающего, где приземлиться. Он изображает еврея-музыканта, который до такой степени увлекся своей игрой, что не чувствует, как у него отрывается от туловища голова и устремляется «на крыльях вдохновения» вверх. Он пишет аллегорическую картинку, показывая разлетающийся во все стороны домашний скарб местечковых жителей.
Первая встреча Михоэлса с Шагалом произошла в спектакле инсценированных миниатюр Шолом-Алейхема. В миниатюре «Агенты» Михоэлсу была поручена роль Менахем-Менделя. Шагал, гримировавший артиста, разделил его лицо на две половины. Одну он разрисовал желтой, другую зеленой краской, правую бровь поднял на несколько сантиметров выше левой, складки у носа и губ разместил так, что они словно разбегались в разные стороны по лицу. По замыслу художника и режиссера, этот чудовищноассиметричный грим призван был передать экспрессию и динамику образа Менахем-Менделя, мечущегося в поисках грошового заработка, юркого, торопливого, вездесущего и неудачливого страхового агента. С необычайным увлечением накладывал Шагал на лицо Михоэлса этот фантастический грим. Захваченному своими представлениями о динамичности образа Менахем-Менделя, художнику хотелось так перекосить лицо артиста, чтобы оно выражало стремление к полету. Но ему все время мешал… глаз Михоэлса. Долго возился Шагал с этим неожиданным препятствием и, наконец, с досадой сказал:
— Ах, если бы у вас не было правого глаза! Что бы я только не сделал с вами?
Панно, написанное Шагалом для театра ГОСЕТ
Молодой артист Михоэлс, естественно, не мог не осознать некоторого внутреннего протеста против того, что его заставляют делать на сцене в шолом-алейхемовском спектакле. Выросший в традиционной еврейской семье, Михоэлс остро чувствовал реальную действительность еврейского быта. Знал он хорошо и еврейскую литературу, герои которой ему были близки и дороги. Особенно любил и ценил он Шолом-Алейхема с его, как выразился Горький, «славной, добротной и мудрой любовью к народу». Понятно, что он должен был испытывать неловкость за ту трактовку произведения великого еврейского классика, которую предлагал зрителю театр.
Менахем-Мендель простой, но в то же время глубокий образ. На смешных и печальных приключениях этого героя Шолом-Алейхем с большой реалистической силой показал художественно обобщенную историю и судьбу обитателей еврейской «черты оседлости», тщетно пытавшихся отыскать себе место в капиталистической России. Не разбирающийся в механике капиталистического мира, не умеющий найти применения своим силам, своей энергии, Менахем-Мендель попадает в колеса капиталистической машины, судорожно цепляется за них, вертится вместе с ними, но вертится бессмысленно и бесплодно. Он лихорадочно мечется по жизни в поисках успеха и богатства, создает «воздушные замки», строит на песке и, естественно, в столкновении с суровой действительностью приходит к жесточайшим разочарованиям. Он — «человек воздуха».
Но, высмеивая Менахем-Менделя, Шолом-Алейхем в то же время жалел своего героя, сочувствовал ему.
Его Менахем-Мендель — печальная жертва национального и социального бесправия и гнета. Это трагикомический образ, возникший в конкретных социальных и бытовых условиях.
Режиссер и художник требовали, чтобы своей игрой, движениями, жестами, всем своим внешним видом,
начиная от костюма и кончая гримом, Михоэлс утверждал эксцентрику поведения и поступков Менахем-Менделя. Послушно выполняя это задание, молодой артист тем не менее несколькими штрихами
подчеркивал человеческие страдания своего героя.
Менахем-Мендель Михоэлса беседует в вагоне с подсевшим к нему евреем. Он не знает, что это тоже
агент, и начинает убеждать, уговаривать его застраховать жизнь. Он ни слова не дает произнести своему спутнику. Он видит только свою мечту, видит, как он уже вручает клиенту «страховой полис», как тот подписывает документ и как он, Менахем-Мендель, получив свою комиссию, бежит с покупками домой, торжественно садится с женой и детьми за стол. И вдруг эта мечта лопнула, как мыльный пузырь: клиент сам оказался агентом, мечтавшим кого-нибудь застраховать.
Игравший всю эту сцену «бурно и весело», как требовал режиссер, Михоэлс в этом месте спектакля неожиданно и всего на несколько секунд изменял ритм. Его Менахем-Мендель весь сразу обмякал, смущенно, грустно улыбался и виновато оправдывался в своей смешной ошибке. В эти фразы смущения и оправдания Михоэлс вкладывал такую безнадёжную печаль, что в зрительном зале невольно замирал смех. Так сквозь зксцентрическую форму спектакля пробивалось и начинало звучать в нем человечное, возникало трагичное, отодвигавшее смешное.
Значительно более четко сказалось желание молодого артиста утвердить свое понимание Шолом-Алейхема в другой поставленной театром миниатюре — «Мазлтов». В этой миниатюре Михоэлс играл роль реб Алтера-книгоноши, человека, живущего образами сказочного и фантастического мира героев тех книг, которыми он снабжал своих читателей-бедняков. Режиссер наметил сценическое толкование этого образа в том же плане эксцентрики и гротеска.
Михоэлс правильно видел в реб Алтере не только смешного фантазера, старого, неряшливого, склонного к выпивке холостяка, но человека с добрым, отзывчивым и любящим сердцем/человека из народа. Образ реб Алтера привлекает глубокие симпатии артиста, и он, в разрез общему стилю спектакля, своему гриму и костюму, стремится перевести роль в реалистический план. Его книгоноша обретает душевную простоту, искренность, лирическую взволнованность речи, оправданные психологическими переживаниями жесты и мимику. Однако и в этой миниатюре реалистические находки актера приглушались формалистическими трюками авторов спектакля.
Роли Менахем-Менделя и реб Алтера имели огромное значение в жизни Михоэлса как актера. С этих ролей начались его первые творческие разочарования, толкнувшие к собственным поискам в искусстве, начались первые разногласия с формализмом и трюкачеством, открывшие молодому актеру его глубокое внутреннее стремление к театру жизненной правды.