Путь на гору Мория: Израильская поэзия ХХ века сквозь призму мифа
У израильского литературоведа др. Елены Римон сегодня день рождения. Редакция Я-Торы поздравляет именинницу, желает ей дальнейших научных и творческих успехов, и предлагает читателям статью, опубликованную в свое время в сетевом журнале Заметки по еврейской истории.
Связь современной ивритской поэзии с Танахом многообразна. Один из контекстов, привязывающих современную литературу к первоисточнику – география. Современные герои живут в ином времени, но в том же пространстве, что и библейские персонажи, и это также снова и снова встраивает их в перспективу Танаха, заставляя видеть в них новые и новые инкарнации Писания. Как сказано в Талмуде: деяния отцов – знак для потомков.
В этой статье пойдет речь о современных интерпретациях одного из основополагающих библейских сюжетов – жертвоприношения Авраама (на иврите: Акедат Ицхак, буквально ‘связывание Ицхака’). В каком-то смысле можно считать многие тексты израильской поэзии XX века продолжением того толкования древних текстов, которое было намечено в еврейских традиционных комментариях – мидрашах.
Жертвоприношение Авраама в мидрашах
Патриархи не жили в Иерусалиме, они жили в разных других местах: в Беэр-Шеве, в окрестностях Шхема, в Египте и других местах. В Иерусалим патриархи наведывались очень редко. Только один раз Авраам совершил специальное путешествие в Иерусалим: для того, чтобы совершить жертвоприношение. Где оно должно быть совершено – Всевышний не открывает ему сразу. Он только говорит: “На место, которое Я тебе укажу”. Это место в книге Бытия называется Страна Мория и с древности отождествляется с Храмовой Горой в Иерусалиме, там, где впоследствии был построен Храм (и с неким вполне конкретным местом в Храме).
Итак, в тексте Писания присутствуют: место, видное издалека, жрец и жертва, Авраам и Ицхак, плюс агнец, который заменяет Ицхака. Важные компоненты сюжета также – Всевышний, который устраивает испытание, и ангел, который его отменяет. Осла и отроков мы не будем здесь брать в расчет (хотя и им в мидрашах уделяется немало внимания).
Писание очень скупо на описания ландшафта и на психологические мотивировки. О чем думали Авраам и Ицхак на протяжении трех долгих дней пути из Беэр-Шевы в страну Мория? Тут зияет то, что называется “герменевтическая дыра” – как бы вызов позднейшим комментаторам, имеющим ее заполнить.
Жертвоприношение Ицхака. Базилика Сан-Витале, Равенна
Кьеркегор видел в истории Акеды противоречие между верой и моралью. В системе веры то, что требует Всевышний от Авраама – это корбан, жертвоприношение; в системе морали – это убийство. Как может Всевышний, источник морали, давать человеку повеление, которое противоречит морали? Каким образом Законодатель может нарушить собственный Закон? И как в таком случае можно призвать Его к ответу – ведь на суде Он будет одновременно и Законодатель, и Судья, и Ответчик? Кьеркегор подчеркивал, что требование Всевышнего абсурдно, оно вне человеческой морали и человеческой логики; величие же подвига Авраама, как считал Кьеркегор, в том и состоит, что Авраам мужественно принимает этот абсурд.
В мидрашах иногда проявляется стремление снять абсурд и найти в истории Акеды логику и причинно-следственную связь. Например: в одном из мидрашей испытание послано Аврааму после того, как Сатан обратил внимание Всевышнего на то, что после рождения Ицхака Авраам не принес благодарственные жертвы. Или иначе: Ишмаэль пенял Ицхаку на то, что, дескать, тот был обрезан во младенчестве, когда еще не понимал, что с ним делают, в то время как он, Ишмаэль, был уже взрослым и пошел на это сознательно. Ицхак ответил ему, что, будучи взрослым, готов пожертвовать не то, что частью плоти, а всей своей жизнью для Всевышнего; тут же Сатан поймал его на слове и Авраам получил приказ о жертвоприношении (Мидраш Берешит Раба).
Но есть в мидрашах, так сказать, и экзистенциалистская тенденция, очень близкая к Кьеркегору. В мидрашах этого типа появляется фигура, которой не было в Писании, но которая, очевидно, необходима для заполнения “дыры”. Это Сатан.
“И ПОДНЯЛСЯ, И ПОШЕЛ НА МЕСТО, О КОТОРОМ УКАЗАЛ ЕМУ ГОСПОДЬ”.
В пути опередил его Сатан и предстал перед ним в образе старца, и сказал ему:
– Куда ты идешь?
– Молиться, – отвечал тот.
– Если идешь молиться – зачем берешь с собой огонь, нож и дрова?
– А вдруг придется задержаться на день-два, резать скот, печь хлеб и есть? – отвечал Авраам.
– Старик! – сказал Сатан. – Разве не был я там в ту минуту, как сказал тебе Благословенный: “ВОЗЬМИ СЫНА ТВОЕГО…” Неужели такой человек, как ты, на старости лет пойдет и погубит своего сына, который дан был ему так поздно? (Мидраш Танхума).
Другой вариант искушения описывает мидраш из сборника Ялкут Шимони.
По пути на гору Мория Сатан явился Аврааму в образе старца и сказал:
– Старик! Затмился твой ум! Сын, который дан тебе в столетнем возрасте – его ты ведешь на заклание?
– Да, – отвечал тот.
– А если впереди еще большие испытания – сможешь выдержать?
– И еще больше, – был ответ.
– Завтра скажут тебе: ты убийца, ты пролил его кровь!
– Все же – да, – отвечал тот.
Увидев, что его не слушают, пошел Сатан перед ними и обратился в многоводную реку. Сошел Авраам в воду, и дошла вода ему до колен. Сказал отрокам:
– Идите за мной!
И пошли они вслед за ним. На середине реки вода дошла Аврааму до горла; в тот час обратил Авраам взор к небу и сказал:
– Владыка мира! Ты избрал меня, чтобы открыться мне, и сказал: Един Я, и ты – единственный, через кого мир познает Мое Имя; принеси же Ицхака в жертву Мне на горе. И не стал я медлить, исполняя Твое повеление. Но объяли меня воды до души моей; если я или Ицхак, сын мой, – кто-то из нас утонет, то кто исполнит Твое слово, кто провозгласит единство Имени Твоего?
Ответил ему Святой, Благословен Он:
– Клянусь твоей жизнью, что через тебя откроется единство Моего Имени в мире!
Немедля прикрикнул Святой, благословен Он, на источник, и тот высох, и встали они на тверди.
Как отмечали многие комментаторы, диалог Авраама с Сатаном в этих мидрашах – не что иное, как проекция вовне событий внутреннего мира. Сатан – это внутренний голос, звучащий в душе самого Авраама в течение трех дней пути к стране Мория. Одно за другим встают перед ним сомнения. Звучит голос отцовской любви: “Сын, который был дан тебе в столетнем возрасте”. Вслед за ним подает голос нравственное чувство: “Завтра скажут тебе: ты убийца, ты пролил его кровь!” Философ, познавший своего Создателя и пути служения Ему, спрашивает: “Тот, кто идет молиться – зачем ему брать с собой огонь, нож и дрова?” Но все это – речи Сатана. “Увидев, что его не слушают, пошел [Сатан] перед ними и обратился в многоводную реку”. Что это, как не встающие на твоем пути объективные преграды и помехи, за которые можно ухватиться как за отговорку: “Я хотел, но не смог по не зависящим от меня обстоятельствам”. В мидраше это естественные преграды, останавливающие человека в пути; в современной литературе – скажем, в рассказах Агнона – это может бытъ транспорт, например, последний автобус, на который опаздывает герой, бюрократия, перебои с электричеством… Так или иначе, Сатан – это соблазн сослаться на объективные обстоятельства. Разве мог Авраам дойти до горы Мория, когда на пути его разлилась река? Но тот, кто хочет исполнить свой долг, тот, кто на все речи Сатана отвечает: “Все же – да”, – тот войдет в воду до колен и до горла. Ни река, ни любая иная преграда не могут ему помешать услышать голос Всевышнего.
Однако и это искушение Сатана – не последнее. В трактате Сангедрин Сатан, видя, что у него ничего не выходит, пытается помешать Аврааму более утонченным способом.
Увидел Сатан, что тот его не слушает и сказал ему:
– ‘И слово прокралось ко мне’ – так слышал я из-за завесы: ‘Овен в жертву, а не Ицхак в жертву!’
Ответил ему Авраам:
– Таково возмездие лжецу: даже когда говорит правду, его не слушают!
Но ведь все дело-то в том, что Сатан не лжет! Он всем говорит правду, в том числе и Ицхаку:
Пришел Самаэль к Ицхаку и сказал ему:
– Несчастный, сын несчастной, ведь он идет, чтобы убить тебя!
– Значит, так и будет, – ответил Ицхак.
– Но если это случится, что будет с украшениями, которые приобрела для тебя мать – ненавистному Ишмаэлю достанется весь дом и все имущество, а ты – тебе все равно?
Если не все эти слова проникли в сердце Ицхака, то все же нечто проникло, и тогда “СКАЗАЛ ИЦХАК ОТЦУ СВОЕМУ АВРААМУ: ОТЕЦ МОЙ! ОТЕЦ МОЙ! ВОТ ОГОНЬ И ДРОВА, ГДЕ ЖЕ ОВЕН ДЛЯ ВСЕСОЖЖЕНИЯ?” Почему дважды [сказано ‘Отец мой!’] – чтобы вышло жалостнее. (Мидраш Берешит Раба).
Другой мидраш рисует эту сцену несколько иначе:
В то время как Ицхак шел со своим отцом, пришел Сатан, встал по его правую руку и сказал:
– Сколько постилась твоя мать, сколько молилась, пока не удалось ей [забеременеть], а этот старик, помешавшийся от старости, собирается убить тебя!
Немедля обернулся Ицхак к отцу и сказал:
– Отец, послушай, что говорит этот!
Отвечал ему отец:
– “ПРИКРИКНЕТ ГОСПОДЬ НА САТАНА”, Прикрикнет Господь на Сатана, Господь усмотрит себе овна в жертву, сын мой! (Мидраш Псикта Рабати)
Что же означает эта загадочная фраза для жертвы и для жреца – для Авраама и для Ицхака? Ицхак, согласно одному из мидрашей, слышит здесь намек на то, что жертва – он сам. “Господь усмотрит себе овна в жертву, сын мой! – сказал Авраам. Схватился Ицхак за голову и заплакал. Заплакал и Авраам и стал рвать на себе волосы” (а-Мидраш а-Гадоль).
Если так – тем благороднее выглядит поведение Ицхака на горе Мория, когда он мужественно укладывается на жертвенник и дает отцу советы, как лучше его связать, чтобы у того не дрогнул нож в руке от горя и жертвоприношение не сорвалось (Мидраш Берешит Раба, Ялкут Шимони, Мидраш Танхума и др.) Но в трактате Сангедрин, как мы уже видели, та же самая реплика Авраама означает нечто совершенно обратное, а именно: “Господь усмотрит себе овна в жертву. Так слышал я из-за Завесы: Овен [будет принесен] в жертву, а не Ицхак!”
Согласно версии Сангедрина, самое трудное искушение, встающее перед Авраамом и Ицхаком – это информация, информация истинная, которая переворачивает всю ситуацию с ног на голову и обессмысливает само испытание. Ведь если Авраам и Ицхак знали, что жертвоприношение не состоится, то какова цена их героизму? И какова в таком случае функция Сатана – лжет он или говорит правду?
В Писании дело обстоит так: по дороге в страну Мория Авраам, по всей видимости, не знает, что Ицхак будет подменен овном; Ицхак не знает ни того, что его идут приносить в жертву, ни того, что в последний момент жертва будет подменена; Сара вообще остается дома в полном неведении.
Теперь предположим, что есть некто, кто посвящен в Божественные замыслы и может информировать участников действия. Кто это может быть? Только ангел, да к тому же ангел-прокурор, который заинтересован в том, чтобы затруднить человеку выбор и представить его в невыгодном свете, то есть Сатан. Тогда можно проиграть следующие варианты:
1). Сатан информирует Сару. “Пришел Сатан к Саре и сказал: ‘В эту самую минуту Авраам возлагает Ицхака на жертвенник’. Та упала в обморок, и ослабел ее ум, и она умерла от горя” (Таргум Ионатан). Согласно другому мидрашу, Сара отвечала Сатану: ‘Стало быть, такова воля Всевышнего’.
2) Сатан информирует Ицхака. Ицхак демонстрирует полное самообладание и покорность воле отца и Всевышнего: “Значит, так и будет” (Мидраш Берешит Раба). Но если он уже все знает, зачем спрашивает отца, где овен? То ли он притворяется, то ли пытается разжалобить отца – но зачем это делать, если будущее известно?
3) Сатан информирует Авраама. С этого момента Авраам знает, что весь их поход к горе Мория – спектакль (трактат Сангедрин). Тогда как оценить его героическую решимость? Тоже спектакль? Но представим себе, что Сатан добился своего, и Авраам сказал бы, допустим, примерно так: “Ах, вот что это такое, это игра, ну нет, я с вами не играю”. И отказался сыграть свою роль в этой жестокой игре. Что бы тогда было? Тогда-то он и не выдержал бы испытания. Значит, на что его испытывают? На готовность сыграть свою роль. Тут-то, можно сказать, Авраам и приобретает несравненное экзистенциальное величие, как Сизиф: он дойдет до горы Мория, даже если это не имеет смысла.
Таким образом, в мидрашах испытание поворачивается новыми гранями, и рассматривается с точки зрения всех участников: Ицхака, Авраама и Сары. Каждый из них в свой черед оказывается субъектом испытания и жертвой.
Рембрандт, Жертвоприношение Ицхака
Игра о чаше
Сравним сюжет Акеды в этой трактовке с тем спектаклем, который разыграл Йосеф для своих братьев. Он подсунул драгоценную чашу своему брату, Биньямину, а потом устроил всеобщий обыск. Все это было устроено для того, чтобы испытать остальных братьев: отрекутся ли они в этой ситуации от младшего, слабого и, возможно, нелюбимого? В этом спектакле Йосеф представляет силу и власть, иначе говоря, авторство и режиссуру; все остальные – и зрители, и участники (разницы нет) – испытуемые. То же самое происходит в истории Акеды, только в роли постановщика выступает самая высокая инстанция. Как сказано в книге Шмуэля: “ве ло левадо ниткену алилот”. Обычно это переводят как “Им Одним предуготовлены события”. Но можно перевести дословно: “Только Он составляет сюжеты”.
Однако что же это получается – так можно прочитать всю книгу Бытия как спектакль. А кто же живет всерьез? (Согласно некоторым прочтениям – никто, и саму-то Книгу всерьез принимать невозможно, не говоря уже об истории).
Один из глубоких исследователей Танаха в XX веке, Иехезкель Койфман, говорил о двойственной причинности в Писании. Сюжеты Писания двигают две разные силы. С одной стороны, это личные побуждения героев – жажда славы, тщеславие, ревность, любовь, а также чистая вера, верность и стойкость. С другой стороны, это высшие соображения Того, Кто составляет сюжеты и сочиняет историю как Книгу, которую народ Израиля должен читать, чтобы испытать себя и научиться. И в каждой точке приложения этих векторов результат совпадает: событие разворачивается именно так, а не иначе.
На этой особенности текста и играет мидраш: поскольку Текст уже существует, можно вообразить любую степень владения информацией у героев. Таким образом, если “нормальный” сюжет и “нормальное” чтение (то есть соответствующее европейской норме) строятся так или иначе на недостатке информации, которую и читатель, и герой получает порциями, постепенно, – то мидраш строится на избытке информации. Читатель-то все уже знает, что было и что будет, ему видимо все далеко-далеко во все концы света; но ведь и герой, вполне возможно, знает кое-что. Проблема только в том, что именно он знает, и как в свете этого обладания информацией истолковать его поведение. Основания для всевозможных толкований дает сам Текст, поскольку большинство сюжетов книги Берешит построены на том, что героям предъявляют знаки, и они их толкуют. При этом психологические мотивировки скрыты, остается “герменевтическая дыра” – возможность гадать, на самом ли деле герой затрудняется в толковании знака, или он и тут играет роль, чтобы не испортить спектакль. Это-то гадание и является очередным испытанием – уже для читателя Книги. Ведь мало знать, чем кончится пьеса, надо еще найти в ней свою роль и сыграть ее как следует.
Раби Элимелех из Лежайска, автор книги “Ноам Элимелех” – одного из самых замечательных хасидских комментариев к Писанию, – писал:
И Авраам, и Ицхак – оба знали, что нет у Всевышнего желания, чтобы Ицхак был убит. Авраам, свойство которого – милосердие, шел с полной уверенностью, что они вернутся вместе, и потому сказал своим отрокам: “Я и этот отрок пойдем туда, помолимся и возвратимся к вам” [вместе]. Потому-то и спросил отца Ицхак: “Где же овен для всесожжения?” – он знал, что на жертвенник будет вознесен овен, и удивлялся, видя, что дрова готовы, а овна нет. И все же, несмотря на свое знание, шли они оба с крайним самоотвержением, словно собирались приносить жертву взаправду, и удаляли из сердца мысль [о подмене], чтобы идти в совершенной сосредоточенности. Ведь если есть у человека желание выполнить волю Благословенного и наполнится его сердце сосредоточенным устремлением, – немедля засчитывает ему это Благословенный, словно бы тот уже исполнил заповедь, поскольку устремление его совершенно. Конечно, человек должен завершить исполнение заповеди реальным действием, [потому, что] не может долго сохранять сосредоточенное устремление и ясную волю; такова уж природа нашей плоти, что мы не можем полностью сосредоточиться на какой-либо мысли каким бы то ни было волевым усилием. Однако учили наши мудрецы, что если человек возжелал исполнить заповедь, но по независящим от него обстоятельствам не смог и не исполнил, Писание засчитывает ему, как если бы он исполнил все взаправду, ибо, как говорят мудрецы, главное – устремление сердца; Творец же, испытующий сердца, знает все мысли человека.
Авраам и Ицхак были признаны героями, хотя они НЕ совершили жертвоприношение; более того, они были бы героями, даже если бы заранее знали, что НЕ совершат его. Из этого следует, что игра тоже может быть признана подвигом, но тоолько при условии величайшей серьезности, самоотверженного “устремления сердца” и “совершенной сосредоточенности”; как трезво полагает раби Элимелех, достичь подобного состояния, может быть, не легче, чем совершить реальное героическое деяние.
Жертвоприновение в израильской поэзии XX века
Акедат Ицхак – одна из центральных тем израильской поэзии – возможно, потому, что в нем историософия Танаха напрямую пересекается с еврейской историей XX века – с тяжелым трудом первопоселенцев, с Катастрофой, с непрекращающимися войнами. Новое прочтение этой истории в современной израильской поэзии – это новая перестановка фигур. Из всего необозримого корпуса новой израильской Акеды я выберу несколько стихотворений, которые, как мне кажется, иллюстрируют тенденцию.
Жертвоприношение Ицхака. Мозаика. Синагога в Бейт-Альфе, VI век
Вот одно из стихотворений Натана Альтермана, посвященных Катастрофе и опубликованных сразу после войны в газете “Давар” в знаменитом цикле “Седьмая колонка”. Привожу его в подстрочном переводе, в оригинале оно рифмованное и звучит очень красиво.
Натан Альтерман (1910-1970)
О мальчике Авраме, который спал на ступеньках своего дома в Польше,
когда закончилась война, потому что боялся спать в своей постели.
Польский город.
Высокий месяц.
Плывут облака, пылят дороги.
Наступает ночь, и укладывается этот мальчик Аврам
спать на холодном пороге.
Не касаясь ступнями камней,
встает перед ним его мать,
говорит: ночью сыро, Аврам,
иди-ка в свою кровать.
Отвечает ей Аврам:
Мама,
я не лягу в кровать, как все дети,
я тебя там видел,
мамочка,
ты спала, и нож – у тебя в сердце.
И приходит отец, и руку к нему тянет,
и ворчит, высокий и прозрачный:
Аврам, немедленно домой,
домой иди, иди домой, мальчик.
Отвечает Аврам:
не пойду я, отец,
в доме я побоюсь сомкнуть глаза,
я тебя там видел,
отец, отец:
ты спишь мертвым сном, и у тебя нет головы!
И тогда приходит маленькая сестра,
и зовет его домой со слезами,
но Аврам отвечает: ты тоже там спишь,
и на щеках у тебя мертвые слезы.
Перед ним встают все семьдесят народов земных
И кричат, и кричат на него:
“Семьюдесятью законами и семижды семьюдесятью топорами
Мы загоним тебя в этот дом!
И положим тебя на ту кровать,
спи как твой отец, мертвым сном!”
И Аврам во сне кричит: “Тато!”
И мать зовет, и та подает голос:
“Повезло мне, сыночек… если б не нож у меня в сердце,
оно б пополам раскололось”.
Ночь онемела,
месяц оцепенел двурогий.
И при блеске ножей было слово Господне
К Авраму, спящему на пороге.
“Не страшись,
не страшись, Аврам.
Ибо сделаю тебя огромным и мощным.
Иди себе, через ночь, полную крови и обнаженных ножей,
в землю, которую тебе укажу.
Иди через ночь, полную крови и обнаженных ножей,
как животное, как червь, как птица,
и благословлю Я благословляющих тебя, Авраам,
и проклинающие тебя будут прокляты.
Ангел и овен здесь отсутствуют за ненадобностью; и все же стихотворение Альтермана ближе всего подходит к традиционной поэтике мидраша и в этом смысле как раз нетипично для израильской Акеды. Закон подмены отчасти действует и здесь: герои меняются местами, уцелевшая жертва в стихотворении Альтермана совмещает в себе Авраама и Ицхака. Страшные призраки отца, матери, сестры и семидесяти народов стремятся вернуть героя в галутный дом, в изгнание – то есть уложить героя на жертвенник, который и есть галут, а вовсе не Страна Мория. Но в конце стихотворения Всевышний освобождает это несчастное существо от жертвоприношения, которое, в сущности, уже состоялось в галуте – это Катастрофа – и отправляет в Обетованную землю. В Писании повеление Всевышнего “лех леха“, “Уходи себе из страны своей, с родины своей, от семьи своей в страну, которую тебе укажу” – это первое испытание Авраама, предшествующее Акеде и совершенно отдельное от нее. Альтерман меняет местами эти испытания, отыскивая между ними причинно-следственную связь, отсутствующую в Тексте, именно для того, чтобы придать смысл страданиям жертвы. И тут стихотворение Альтермана удаляется от традиционных экзистенциалистских версий Акеды – у него кровь и страдания хотя и неподдельные, но хотя бы не бессмысленные. Катастрофа еврейского народа имеет смысл постольку, поскольку она – жертва, искупающая возрождение еврейского государства. Этот трагический оптимизм очень характерен для Альтермана, как и для всей израильской литературы 40-х годов. Но, как мы сейчас увидим, этот оптимизм иссякает на протяжении 50-х – 60-х годов.
Хаим Гури (р. 1923)
Наследие
Последним пришел овен
и не знал Авраам, что это
ответ на вопрос отрока,
начатка силы его вечерней поры.
Поднял седую голову,
увидел, что то был не сон,
и ангел воздвигся,
и выпал нож из рук.
Отрок, освобожденный от пут,
увидел спину отца.
Рассказывают, что Ицхак не был принесен в жертву.
Он жил долгие дни и много видел,
покуда не померкли его очи.
Но этот час он завещал своим потомкам:
они родятся на свет
с ножом в сердце.
Это стихотворение можно считать парадигматичным для современных версий Акеды. Смысл испытания выносится за скобки: оно просто является данностью. Здесь нет попытки прагматических оправданий Акеды: она абсурдна, а в некоторых, самых экстремистских версиях, прямо-таки преступна. Уменьшается количество участников. Авраам уходит на периферию сюжета, видна только его спина: это не жертвоприношение Авраама, а именно Акедат Ицхак. Сатан больше никогда не упоминается. И самое главное – уходит из сюжета Тот, Кто составляет сюжеты, а Акеда перестает быть игрой.
Давид Шимони (Шимонович, 1891-1956)
В стране Мория
Ицхак, и Арье, и Моше, и Аарон, и Йеошуа
ярким утром в месяце кислев
когда еще не разделились тень и свет
и теплое ложе так властно влечет –
поднялись они и запрягли осла
и погрузили на него орудия труда –
кирки свои и заступы,
и пошли к одной из гор
в Стране Мория,
и торили путь в пустыне,
и сажали деревья на скалах,
ярким утром, веселым утром
месяца кислев
в Стране Мория.
А сердце?
Пророчило? Трепетало?
Но один, лишь один путь лежал
пред Ицхаком, и Арье, и Моше, и Аароном, и Йеошуа –
прорубаться сквозь скалы, сажать и растить.
Шли они верной тропой,
хотя справа и слева высились жертвенники,
шли они, юные, сильные, чистые,
к одной из гор
в Стране Мория.
И овен не запутался рогами в кустарнике,
и ангел не воззвал с небес:
“Не простирай руки!”
Безмолвна была синева,
лишь багровая лужица содрогалась и пылала,
А Ицхак, и Арье, и Моше, и Аарон, и Йеошуа
недвижно лежали
на скалистом жертвеннике
на одной из гор
в Стране Мория.
У Давида Шимони отсутствует Авраам. Герои Шимони не нуждаются в фигуре отца: они гордо приносят себя в жертву сами. Но это как раз частность: в стихотворениях других поэтов Авраам появится снова, неся на себе тяжелый груз страха, ненависти и инфантильного эдиповского бунта. Но вот другие компоненты сюжета Акеды уходят насовсем. И прежде всего – подмененная жертва. Из жертвоприношения исчезают овен и ангел – или же они никого не спасают. В этом отличие самой первой Акеды, в которой были и игра, и подмена, и спасение, от всех последующих, требующих “полной гибели всерьез”: “И овен не запутался рогами в кустарнике, и ангел не воззвал с небес”. Нет никаких подмен: если кровь проливается, то это человеческая кровь, и она проливается на самом деле. В жертву приносят самого героя, и только его.
Зато в стихотворении Давида Шимони налицо другая подмена. Здесь отсутствует самая главная фигура Акеды. Кому приносят себя в жертву его герои? У Давида Шимони это сама Страна Мория, Страна Израиля или сионистская идея. В других случаях это может быть то ли история, то ли горестная судьба еврейского народа, то ли идея сионистского возрождения, то ли война – но так или иначе, Всевышнего в современных версиях Акеды подменяет некая другая сущность, гораздо более безличная и абстрактная. В свете этой подмены жрец и жертва могут меняться местами, безразлично, кто принесен в жертву, остается только страдание.
Амир Гильбоа (Берл Фельдман, 1917-1894)
Ицхак
Перед утром прошло солнце по лесу
вместе со мной и с отцом
и моя правая рука – в его левой.
Как блеск молнии – нож меж дерев.
Я так боюсь увидеть эту кровь на листьях.
Папа, папа, скорей, спаси Ицхака,
а то будет кого-то не хватать за обедом.
Это меня убивают, сын.
Уже моя кровь на листьях.
и отец замолк его голос
и лицо его бледно
И хотел я кричать, трепеща и не веря
раздирая глаза
и проснулся
и бессильная кровь – на моей правой руке.
Т.Карми (Черни Карми, 1925-1994)
Ужас Ицхака
Нынче ночью мне снилось, что сын не вернулся.
Он пришел ко мне и сказал:
когда я был маленький а ты был
ты не хотел мне рассказывать
про Акеду
тревожить меня ножом, огнем и агнцем.
Но теперь ты услышал ее голос:
это шепот, отнюдь не приказ
(ее рука полна голосов, она
говорит твоему лбу и глазам)
Так?
И ты поспешил скрыться,
обнажил нож, огонь и агнца
и в мгновение ока
твоего сына, твоего единственного.
Нынче ночью мне снилось, что сын не вернулся,
я ждал его из школы,
а его все нет,
я рассказал ей,
она положила на меня руку,
и я увидел все голоса, которые видел он.
В стихотворении Т.Карми замечательно выражена общая израильская обсессия – страх за детей и чувство вины перед ними. Если детей так берегут, что боятся рассказывать им о жертвоприношении, оно все равно напомнит о себе, хотя бы во сне, когда сознание беззащитно перед натиском бессознательного. Если сын уже взрослый – тревога за него даст о себе знать в том, что он снится ребенком, который не вернулся из школы. Если у отца не хватает сил связать сына на жертвеннике, тот сделает это сам, повинуясь зримому голосу (ср. в повествовании о Синайском Откровении: “И весь народ видит голоса”). Все это – сон, кошмар, но это очень еврейский сон: что это за голоса, которые ведут ребенка на заклание, а затем являются и его отцу? Не те ли самые, которые слышит мальчик Авраам? У Т.Карми нет Всевышнего, который мог бы миловать и награждать, есть только Голос, непонятный, но зримый, осязаемый, и оттого еще более жуткий.
Шаг за шагом из ситуации Акеды выхолащивается тот смысл, который видел в ней Кьеркегор: диалог человека и Бога, подвиг веры. Еще у Альтермана мы слышим его слабый отзвук: диалог еврея и истории. Далее герой (Авраам или Ицхак) остается в полном одиночестве, а жертва превращается в страдания, лишенные смысла, ибо говорить больше не с кем, жертвовать некому. Жертва – это участь, судьба, которую следует мужественно принять; но ни того, кому посвящается жертва, ни смысла, ни цели, ни награды в ней уже не усматривается. Пространство становится однородным и безразличным: место жертвоприношения не больше не имеет значения. Страна Мория, место, указанное Богом, больше не существует, поскольку исчез Тот, Кто мог ее указать. Путь лишается цели.
Рахель Негев (1923-1982)
Акеда
Отрок восходит на гору
на плече у него автомат.
“Где же овен для жертвы, сынок? – спрашивает отец,
старик, оставшийся дома
я иду по дороге, отец, и по дороге
мины и колючие заросли, и по дороге
ангел, отец.
Не заноси руки на отрока! – кричит он.
Не теперь, не теперь –
До следующей войны.
Начиная с шестидесятых годов, израильское общество проходит через серию войн – Шестидневная, Война на истощение, Война Судного дня, Появляется целая серия пацифистских стихотворений, в которых сюжет Акеды обыгрывается в целях антивоенной пропаганды. Одной из первых эту тему стала разрабатывать
Райя Арник (р. 1933) в своем цикле “Стихи к Гуни”,
посвященном сыну, погибшему в войне на Истощение
Сына не принесу
В жертву на алтаре
Только не я
Что кому причитается – Бог и я
Ночь напролет
Ведем счет
Прими мое признание:
Я за все благодарна.
За все спасибо.
Но только не сына
И не на заклание[7].
И, наконец, во время Первой Ливанской войны и после нее появляются версии Акеды, проникнутые духом бунта:
Иеуда Амихай (Пфойфер Людвиг, 1924-2000)
Подлинный герой Акеды
Подлинным героем Акеды был овен
Он ничего не знал о тайных сговорах и сделках.
Он как бы добровольно вызвался погибнуть вместо Ицхака.
Я хочу пропеть о нем поминальную песнь,
о шерсти его кудрявой и о глазах человечьих,
о тихих рожках на живой его голове –
когда его зарезали, из них сделали шофары
чтобы трубить сбор на своих войнах,
чтобы трубными звуками оглашать свою грубую радость.
Я хочу припомнить, как это было.
Словно красивая картинка из модного журнала –
загорелый юнец, избалованный хлыщ,
рядом с ним ангел в длинном шелковом одеянии,
дабы оказать достойный прием,
и оба уперлись пустыми глазами
в две пустых места.
Позади них, как красочный фон, – овен.
Ухватился за куст перед убоем,
куст – его последний друг.
Ангел пошел домой
Ицхак пошел домой
Авраам и Бог ушли давно.
Но подлинный герой Акеды –
Это овен.
Тут в наличии все герои исходного Текста – Авраам, Ицхак, ангел, Всевышний и овен. Однако и тут – подмена: все они, кроме одного – ненастоящие герои, все – сплошное притворство и сговор за счет невинного беззащитного агнца. Все они дешево отделались, все ушли домой целыми и невредимыми, только овен расплатился за них за всех. Кто же этот овен, как не кудрявый наивный сабра, которого принесли в жертву неведомо зачем и неизвестно кому на Ливанской войне. Бессмысленность жертвоприношения, которая раньше придавала стихам об Акеде оттенок экзистенциального трагизма, теперь выступает на первый план и выглядит как преступление. Как выразился в свое время Йоси Сарид, выступая в Кнесете в конце 1983 года: “Акедат Ицхак – это грязная шутка Всевышнего. Я бы не стал никому приказывать – даже в ситуации испытания – связать своего сына и зарезать его, как овцу. Акедат Ицхак – это возмущает мою душу до самой глубины, как возмущает меня Масада”. Да, наверное, Йоси Сарид бы сочинил совсем другую историю… если бы, конечно, умел создавать миры и составлять сюжеты.
Кульминации этот бунт против Акеды достиг в скандально известном стихотворении Ицхака Лаора:
Ицхак Лаор (р. 1948)
Этот придурок Ицхак
Пожалеть эту жертву? Заповедано было? На осле?
Такой дисциплинированный? Из Негева – до самой Мории?
Полагаться на такого отца? Лучше б встал и убил его. Или запер его на ключ
его отца единственного Авраама в тюрьму его в камеру
в подвал только чтоб тебя самого не
убили. Ицхак, Ицхак, помни, что сделал твой отец твоему брату Ишмаэлю.
Пожалуй, в израильской поэзии еще не было случая, чтобы Текст использовался для столь простой и прозрачной политической аллегории. Потомки Авраама, рожденные с ножом в сердце – просто придурки. Нет никакой еврейской экзистенциальной ситуации, надо только убить папу или по крайности засадить его в подвал (а кто такой папа? надо понимать, сионистский истеблишмент) и объединиться для этой цели с ранее обиженным тем же папой братом – Ишмаэлем, то есть с арабами. Это стихотворение замечательно тем, что с необыкновенной искренностью обнажает Эдипов комплекс, управляющий израильскими политическими страстями. Причем, что очень важно, ненависть направлена здесь не только на конкретного отца, или, скажем, вообще на взрослых – то есть на определенные политические круги или общественные группы. Ненавистен сам цитируемый Текст. Уничтожить его, стереть – и вместе с ним стереть сам мифологический архетип, заставляющий израильтян поколение за поколением приносить свою жизнь в жертву – уже давно непонятно, Кому или чему.
И, однако, эта ненависть приводит к парадоксальному результату – чтобы скомпрометировать и уничтожить Текст, его приходится вновь и вновь припоминать и цитировать, то есть обновлять и оживлять. Так израильская светская культура, противопоставляющая себя вечному Тексту и его мифологии, обрекает себя на гонку в заколдованном круге – ведь если она живет его отрицанием, она живет за его счет…