Поэтическое слово что-то меняет в мире
Недавно наш постоянный автор, известный переводчик еврейской поэзии Шломо Крол, дал интервью журналистке Катерине Денисовой.
Предлагаем читателям отрывок из этой беседы.
— Иврит не самый популярный для изучения язык. Как и любой «редкий» язык, его часто называют сложным. Действительно ли он сложный? В чем его главная особенность?
— Я не верю в то, что языки бывают сложные или простые: любой язык достаточно просто выучить для того, чтобы на нем кое-как читать и любым языком сложно овладеть по-настоящему: чем больше изучаешь язык, тем большие красоты и сложности открываются в нем. Иврит — язык, на котором научилась говорить целая страна, миллионы людей. Это трудно себе представить, но всего сто лет назад не было ни одного природного носителя иврита, человека, для которого этот язык был бы родным и который бы использовал его для повседневного общения в качестве основного и само собой разумеющегося языка. Иврит был языком ученым, книжным, священным. То, что всего за век он смог стать языком целой страны, говорит о том, что овладеть им вполне возможно.
Иврит — язык относительно бедный, его словарь не сравнить со словарем русского, английского, арабского. Поэт, философ и филолог 12 в. Моше Ибн Эзра писал в своей написанной по-арабски «Книге рассуждений и размышлений», что бедность иврита — это следствие бедности народа Израиля, лишенного своей страны: от всего богатства нашего языка нам остались лишь двадцать четыре книги Библии. Однако, иврит — язык богатейшей литературной традиции. Древнейшие поэтические тексты из еврейской Библии исследователи датируют 11 в. до н. э. Эта литературная традиция, а также традиция ее изучения и осмысления — причина высочайшей степени аллюзийности и интертекстуальности еврейской литературы. Значительная часть ее — это комментарии на Библию, а также комментарии на комментарии.
Одна из важнейших особенностей средневековой поэзии на иврите — ее центонность. Исследователи называют ее стиль мозаичным из-за большого числа цитат в ней: цитата и парафраза, часто со значением, отличным от значения оригинала, — одно из обязательных украшений еврейского средневекового стиха, стихотворений без библейских аллюзий практически нет во всем огромном корпусе еврейской поэзии Средневековья, они вкраплены в стихотворения как камни в мозаику. Этого, конечно, нельзя сказать о современной израильской литературе, но и в ней богатство и мощь столь древней литературной традиции проявляются и нагружают современный текст ассоциациями и дополнительными смыслами. Мало того, фразами из Библии, пословицами из Талмуда, понятиями из Каббалы и цитатами из светских и религиозных поэтических произведений полна даже обыденная речь, их можно услышать из уст торговца на рынке, чья речь может быть, вообще говоря, довольно грубой, он может и не осознавать, что-то, что он произнес — эхо из глубины времен. Просто так говорят.
Приведу пример: в припеве популярной песни Наоми Шемер «Золотой Иерусалим» есть слова: «для всех твоих песен я — киннор». На современном иврите слово «киннор» обозначает скрипку, но в песне Наоми Шемер это — аллюзия на знаменитую касыду Йехуды Ха-Леви о стремлении к Сиону, в которой он, обращаясь к Иерусалиму, говорит:
Я — вой шакала для плача о тебе, а в мечте
О возвращении — песням я киннора звон…
Разумеется, для Йехуды Ха-Леви, слово «киннор» не обозначало скрипку, но скорее аль-уд, арабскую лютню. Но и сам Йехуда Ха-Леви цитирует здесь своего предшественника, Шломо Ибн Габироля, который похваляется (самовосхваление — один из традиционных жанров арабской и еврейской поэзии средних веков):
Я господин, и песня мне — рабыня,
Киннор я всем певцам и всем пиитам…
Однако, слово это — библейское, на «кинноре» играл царь Давид, под него пели псалмы в Храме. Все эти ассоциации явственно звучат в короткой строчке из популярной песни. Я думаю, что отличительная особенность иврита — его потрясающая многослойность.
Киннор Давида. Скульптура на въезде в Град Давида (Иерусалим)
— Средневековая еврейская поэзия, да и средневековая поэзия вообще, очень религиозна и философична. Хороший ее перевод предполагает серьезные философские и богословские познания. Вы получили их в университете или самостоятельно?
— Как я уже сказал, в университете я изучал классическую филологию. Это хорошее образование (особенно для людей более способных и более прилежных, чем я), так что вряд ли я могу назвать себя медиевистом-автодидактом: у меня была хорошая основа. Но знаний всегда не хватает, учиться надо всегда. В том, что касается средневековой философии и богословия, у меня масса пробелов, которые приходится восполнять.
— Среди ваших работ — перевод «Песен Сиона» средневекового еврейского поэта Иегуды Галеви. Генрих Гейне назвал Галеви «первым из поэтов», Милорад Павич сделал его героем своего «Хазарского словаря», о нем много писали, ему многие подражали. Почему Галеви такая знаковая фигура?
— Я думаю, что в значительной мере тут сыграли роль прогрессистские представления исследователей-гебраистов 19 в., представителей Wissenschaft des Judentums, согласно которым у литературной традиции должно быть некое начало, затем она должна развиться до своей высшей точки и затем постепенно закатиться. «Золотой век» еврейской поэзии в Испании начался с Дунаша Бен Лабрата, затем он породил таких великих поэтов, как Шмуэль Ха-Нагид и Шломо Ибн Габироль, затем достиг своей высшей точки в творчестве Йехуды Ха-Леви и начал постепенно закатываться. Я думаю, такие представления на настоящий момент несколько устарели. Кроме того, не зря Гейне сравнивает Ха-Леви с трубадуром Жофре Рюделем — легенда о Рюделе, влюбившемся по молве в графиню из Триполи, что в землях крестоносцев, певшем о далекой любви, отправившемся через море к своей возлюбленной и умершем у него на руках, очень романтична, благодаря этой легенде Жофре Рюдель был самым популярным из трубадуров в 19 в.
Йехуда Ха-Леви
Подобно Рюделю, Йехуда Ха-Леви оставил на исходе своих лет почет и богатство, семью и близких, и уплыл в Святую Землю, где и умер. Однако, сегодня, когда говорят о трубадурах, вспоминают скорее о других поэтах: об Арнауте Даниэеле, «лучшем коваче родного слова», по словам Данте, о Бернарде Вентадорнском, о первом из трубадуров Гильоме Аквитанском. Йехуда Ха-Леви был великим поэтом, одним из представителей блестящей плеяды поэтов, порожденных «Золотым веком» еврейской поэзии в Испании, этим периодом гармонического синтеза еврейской литературы, мысли и традиции с великой арабской литературой и культурой, с греко-арабской философией, с рационалистическим исламским богословием. Но если спросить современного израильтянина о средневековой еврейской поэзии, я думаю, он скорее назовет первым имя Шломо Ибн Габироля, а не имя Йехуды Ха-Леви.
— Сейчас много говорят о политике как о явлении, которое пронизывает все, в том числе и поэзию. Многие современные поэты, к примеру, полагают, что «истинное» поэтическое высказывание всегда политично по своей сути. Вы согласны с тем, что поэзии внутренне присуща некая политическая заряженность?
— Я думаю, что мнение о том, что «всякое истинное поэтическое высказывание политично» вполне справедливо так же, как справедливо и мнение о том, что, как говорил Бродский, единственное, что может быть общего между поэзией и политикой — это то, что оба слова начинаются на «п». Вопрос в том, что называть политикой. Поэзия, конечно, совершенно бесцельна — но она не бессмысленна. Поэтическое слово что-то меняет в мире. Эта перемена может быть политической: вспомним саламинскую элегию Солона или стихи Тиртея. А может быть и переменой в душе читателя — и почему бы не назвать такую перемену политической? Есть стихотворение израильского поэта Давида Авидана, в котором такие строки:
Те, кто похож на меня, но не похож на тебя,
определяют политику языка…
У нас нету денег, нету силы, нету власти.
Всем этим мы поступились в пользу того, что мы —
те, кто решает первыми и последними в сфере политики языка.
Мы определяем политику языка и самый язык.
Мы определяем язык, как политику, и политику, как язык. (пер. С. Гринберга)