next perv

Наука и религия не противоречат друг другу, они отвечают на разные вопросы



Прошло шестьдесят лет с того дня, как Чарльз Перси Сноу произнёс в Кембридже Лекцию Рида, озаглавленную «Две культуры и научная революция».

В этой лекции Сноу сетовала, что представители естественных наук и гуманитарии плохо знают и/или не ценят научные знания друг друга:

Преодолев несколько тысяч миль водных просторов Атлантики, вы попадете в Гринвич-виллидж, где говорят на том же языке, что и в Челси; но Гринвич-Виллидж и Челси до такой степени не понимают МТИ, что можно подумать, будто ученые не владеют ни одним языком, кроме тибетского. Итак, на одном полюсе – художественная интеллигенция, на другом – ученые, и как наиболее яркие представители этой группы – физики. Их разделяет стена непонимания, а иногда – особенно среди молодежи – даже антипатии и вражды. Но главное, конечно, непонимание. У обеих групп странное, извращенное представление друг о друге. Они настолько по-разному относятся к одним и тем же вещам, что не могут найти общего языка даже в плане эмоций.

Много лет спустя один нас принял участие в конференции с участием как профессоров естественных наук и математики, так и гуманитариев. Обсуждение было не более плодотворным, чем  описанная Сноу дискуссия, которую тому довелось наблюдать несколькими десятилетиями раньше.

Ближе к концу встречи один из участников, убежденный христианин, указал суть проблемы:

Проблема в том, что те из нас, у кого есть религиозные убеждения, в то же время верят в науку. Мы признаем, что вы представляете объективную истину, и что ваш подход заслуживает тщательного размышления. Однако с вашей стороны мы практически не видим взаимности. Глядя на нас, вы с трудом можете скрыть презрение.  Вы видите [в нашей позиции] немногим более, чем путаницу, предрассудки и глупость.

В своей жизни и учении мы отвергаем божественное. Вместе с тем,  накануне очередного еврейского Нового года, 5780 от сотворения мира,  мы совершенно не мучаемся вопросом, когда возникла наша вселенная: она возникла пять миллиардов лет назад – и ей 5780 лет. Почему, спрашивается, мы должны выбирать?

Однако как можно верить во взаимоисключающие вещи? Если миру действительно 5780 лет, то теория эволюции неверна. Если же мироздание управляется законами, сделавшими появление человека случайным следствием химии и физики, то чему могут научить нас библейские истории о праотцах и праматерях?

Ответ на этот вопрос блестяще сформулировал Фрэнсис Скотт Фицджеральд: «Тест на первоклассный разум – способность одновременно придерживаться противоположных идей, сохраняя в то же время способность функционировать».  В свою очередь, Джон Китс воспевал способность видеть тайны и противоречия без того, чтобы навязывать какую-либо одну систему всей сложности и многообразию мироздания.  Мы постарались усвоить этот урок, поэтому, читая студентам лекции, пытаемся внушить им, что у самых главных вопросов бывают только туманные и противоречивые ответы.

Точно так же считал и Лев Толстой, нетерпимый к любым системам. Его наиболее интересные и автобиографичные герои так же не принимали готовых ответов.

Философ Людвиг Витгенштейн, величайший почитатель Льва Николаевича, объяснял, что ни наука, ни философия не являются супер-теорией, которую можно использовать вне соответствующих рамок. Вынесите любую теорию из соответствующего «контекста» и языка, и вы получите полную чушь. В рамках научных методов «решается не одна проблема, а проблемы (устраняются трудности). Нет какого-то одного метода философии, а есть методы наподобие различных терапий, – писал Витгенштейн в своих «Философских исследованиях».

Это напряжение ощутимо и в жизни, и в творчестве Льва Толстого. Не случайно в конце «Анны Карениной» alter ego писателя, Константин Лёвин, впадает в отчаяние. Кончина брата зримо напомнила ему о его собственной смертности. То, что прежде было абстрактным фактом, стало реальным и глубоким ужасом, обесценив все, что он делал и делает.

Константин и Николай Левины. Художник М. Щеглов

Лев Толстой известен своим талантом описывать подобные состояния духа. Подобно Левину, он и сам с трудом удерживался от желания покончить с собой. В своей «Исповеди» он признавался:

Со мной сделалось то, что я, здоровый, счастливый человек, почувствовал, что я не могу более жить, – какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя.Сила, которая влекла меня прочь от жизни, была сильнее, полнее, общее хотенья. Это была сила, подобная прежнему стремлению жизни, только в обратном отношении. Я всеми силами стремился прочь от жизни. Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение.

В поисках ответа на мучивший его вопрос Левин обратился к естественным наукам. Однако его ждало жестокое разочарование:

Неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие – были те слова, которые заменили ему прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали.  

Все эти слова и теории не имели ничего общего с вопросами смысла, жизненной цели или добра и зла.

Независимо от того, какие законы будут открыты, наука может сказать человеку только одно: «В бесконечном времени, из бесконечной материи, в бесконечном пространстве возник организм-пузырь, этот пузырь просуществовал некоторое время и лопнул, и этот пузырь – ты». 

Для Левина обращаться к науке с соответствующими проблемами было все равно, что разговаривать с глухим, отвечающим на вопросы, которые ему не задавали: «Он был в положении человека, отыскивающего пищу в игрушечных и оружейных лавках».  Левин осознал, что, отбросив старые религиозные убеждения, оказался

В положении человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который в первый раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он все равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.

Только Толстой был в силах описать, каким образом Левину открылся смысл жизни. Это открытие пришло к нему из области, не имеющей ничего общего с естественными науками. Нет, Левин не отверг науку. Просто он больше не обращался к ней с вопросами о смысле.

Стоило Левину осознать, что следует рассуждать об астрономии, пользуясь одним набором инструментов, а о смысле жизни – другим, как он обнаружил, что лежит на спине и смотрит ввысь, в безоблачное небо. Он размышлял:

Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его.

Иными словами, Левин обрел веру.

Таким образом, на вопрос, каков возраст нашей вселенной, правильный ответ звучит так: нас интересует геология или что-то другое? Аналогичным образом,  биологические объяснение, как гомо сапиенсы придумали этику – одно дело, а вопрос, что такое хорошо и что такое плохо – совершенно другое.

Нашему миру несколько миллиардов лет, и в то же время 5780 лет.  Не среднее арифметическое между этими двумя числами, и не либо одно, либо другое – одновременно, в зависимости от вопроса, который мы задали.

Гарри Морсон – профессор славянский языков и литературе в Северо-Западном университете (Northwestern University).

Мортон Шапиро – профессор экономики, президент Северо-Западного университета.

По материалам Еврейского телеграфного агентства.

 

Вы находитесь на старой версии сайта, которая больше не обновляется. Основные разделы и часть материалов переехали на dadada.live.