Еврейское прочтение “Конармии”

Сто двадцать пять лет назад родился замечательный писатель Исаак Бабель.

В 2015 году московское издательство “Книжники” выпустило книгу Давида Розенсона “Бабель: человек и парадокс”. Предлагаем читателям отрывок из этой книги.

Наиболее адекватное чтение «Конармии» следует предпринимать через призму Библии и Талмуда. Именно на этой библейско-талмудической «теоретической базе» строится представление Бабеля о реальности. Как Еврейская Библия охватывает кровавые войны и земную любовь, так рассказы Бабеля наполнены эротизмом и жестокостью.

При этом Бабель пытается тщетно навести мосты между христианским и еврейским миром: хоть Еврейская Библия требует «любить ближнего, как самого себя», однако христианство отвечает на этот «еврейский постулат» жестокостью, погромами и ненавистью, тем самым отменяя всякую возможность связи между двумя мирами, — в чем Бабель отдает себе отчет.

Однако существует и другой взгляд на проблематику взаимоотношения между религиями в произведениях Бабеля: им, религиям, никогда умышленно не навязывается неотвратимый конфликт, ибо аллюзии на Библию, Талмуд, евангельские и прочие новозаветные источники не формируют идеологической позиции.

Такой рассказ, как «Три часа дня» (о русском священнике, который поначалу сожалеет об успехах евреев, и его еврейском соседе Янкеле: священник считает его воплощением этого успеха, а затем полагается на него, когда ему необходимо снять со своего сына обвинение в убийстве), посвященный взаимоотношениям христиан и евреев, так и остался незаконченным. Вероятно, Бабель не пожелал завершать его, потому что сюжет оказался парадоксально-исключительным, маргинальным. В рассказе «Три часа дня» священник «жить не может без жида», и в то же время евреи у Бабеля не могут обойтись без отношений с неевреями. Русские поступают с евреями по-разному и, однако же, в любом случае не способны к равнодушию.

Еще отчетливее это проявляется в знаменитом рассказе Бабеля «История моей голубятни», зрелом шедевре, посвященном Максиму Горькому. В рассказе героиня говорит о евреях: «Семя ихнее разорить надо… семя ихнее я не могу навидеть и мужчин их вонючих…», а безногий калека бьет девятилетнего еврейского мальчика — возможно, альтер эго Бабеля, — которого только что приняли в самую престижную гимназию города, и убивает голубей, о которых мальчик столько мечтал, полученных им от родителей за высшие оценки на вступительных экзаменах в учебное заведение, куда еврейских детей принимали неохотно.

В «Первой любви», рассказе о мальчике, влюбленном в соседку-нееврейку, спрятавшую потом его семью от погрома (казаки тогда жестоко убивают деда Шойла и разоряют отцовскую лавку), есть сцена, где испитой рабочий Власов, «обеими руками ласково трогая» отца героя, говорит: «…не надо нам свободы, чтобы жидам было свободно торговать… Ты подай светлость жизни рабочему человеку за труды за его, за ужасную эту громадность… Ты подай ему, друг, слышь, подай… вроде молокан должна быть наша жизнь, но только без бога этого сталоверского, от него евреям выгода, другому никому…»

Эту позицию разделяли многие теоретики антисемитизма, и в то же время она, возможно, отражает сочувствие к отдельным евреям, которые рассматриваются вне контекста всего еврейского народа. Например, помощник попечителя в «Истории моей голубятни» поражается объемом знаний еврейского ребенка, в рассказе «Пробуждение» редактор «Одесских новостей» учит еврейских мальчиков плавать.

Сам Бабель нередко критикует евреев, и никакой дискриминации в отношении неевреев в его рассказах нет. Свой народ он знает лучше прочих и не закрывает глаза на недостатки соплеменников. Это видно в первом же рассказе «Конармии» «Переход через Збруч».

Бабель, расквартированный в дом к еврейской семье, пишет: «Я нахожу развороченные шкафы в отведенной мне комнате, обрывки женских шуб на полу, человеческий кал и черепки сокровенной посуды, употребляющейся у евреев раз в году — на Пасху. „Уберите, — говорю я женщине. — Как вы грязно живете, хозяева…“»

Стоит упомянуть, что пасхальная посуда не только хранится в специальном месте или шкафу, не только специально стерилизуется в кипятке, но Пасхе (Песаху) предшествует грандиозная уборка всего дома, исключающая малейшую возможность контакта с квасным. Поэтому описанная Бабелем сцена — разбитая пасхальная посуда на полу среди мусора, в еврейском доме, — оказывается символом чудовищного разгрома. А холодное предложение еврея-конармейца с русской суровой фамилией Лютов выглядит как символ его отстраненности от происходящего.

В «Эскадронном Трунове» Бабель пишет: «Большая площадь простиралась налево от сада, площадь, застроенная древними синагогами. Евреи в рваных лапсердаках бранились на этой площади и таскали друг друга… В обугленных домишках, в нищих кухнях возились еврейки, похожие на старых негритянок, еврейки с непомерными грудями». В рассказе «Берестечко» Бабель характеризует евреев как «контрабандистов» и отмечает, что еврейское местечко «нерушимо воняет и до сих пор, от всех людей несет запахом гнилой селедки». Романтические контрабандисты одессита Эдуарда Багрицкого здесь ни при чем. Весь стиль этого высказывания напоминает, скорее, о том, что в начале XX века этим словом — «контрабандисты» — называлась знаменитая антисемитская пьеса, поставленная в театре А. С. Суворина (Театр Литературно-художественного общества, существовавший в Петербурге в 1895–1917 годах в здании бывшего Апраксинского театра на Фонтанке), которая вызвала возмущение демократической части русской общественности. Этот скандал получил широкий резонанс в Петербурге и сыграл роль в истории развития общественного сознания актерской среды. С. К. Литвин-Эфрон в соавторстве с В. А. Крыловым предложил Суворинскому театру пьесу «Контрабандисты» (первоначальное название «Сыны Израиля»), и решение о постановке пьесы стало одним из первых случаев в истории отечественного театра размежевания труппы по чисто политическим мотивам.

В «Учении о тачанке», говоря о разнице между одесскими евреями и теми, кого он встречает в черте оседлости, Бабель пишет: «Несравнима с ними горькая надменность этих длинных и костлявых спин, этих желтых и трагических бород… Движения галицийского и волынского еврея несдержанны, порывисты, оскорбительны для вкуса…»

Отметим, что подобные впечатления частенько бывали у евреев из обеспеченных семей, когда они по пути в Европу проезжали на поезде Галицию и другие районы традиционного проживания евреев. Здесь можно вспомнить и письма Бориса Пастернака родным, и ряд других документов. В «Шуме времени» Осипа Мандельштама сочувственно описывается черный, как жук, раввин, бегущий по улицам местечка.

В целом можно сделать вывод, что более всего Бабель стремился глубоко понять мир «иного», которому нет лучшего воплощения, чем ненавидящие евреев христиане и казаки; писатель стремился понять, могут ли сосуществовать эти два мира.

К примеру, в «Первой любви» он не просто влюбляется в соседку-христианку — они живут в соседних домах, и Бабель отмечает, что «стеклянная их терраса захватывала часть нашей земли, но отец не бранился с ними из-за этого». Кроме того, именно эта христианская семья укрыла еврейских соседей, защитив их от казачьих кинжалов, и бережно ухаживала за больным еврейским мальчиком. И когда отец мальчика молит верхового казака о пощаде — Бабель, похоже, восхищается им, даже жалея отца, — казак снисходит, и мародерствующие его товарищи отступают.

Книгу “Бабель: человек и парадокс” можно приобрести в интернет-магазинах Озон и Лабиринт.