Евреи молчания. Глава 3: Подарок
***
«Господа мои, Святой, благословен Он, не пребывает с теми, кто грустит!». Старик кричал, в его глубоких глазах пылал холодный огонь. «Весамахта бе-хагеха – “И радуйся в праздники свои”. Это заповедь Торы, господа мои, заповедь, которую мы исполняем в должное время – неважно, где мы находимся. Сегодня праздник, праздник Суккот – и да будет так! Я требую священной атмосферы, ибо на Небесах постановили, что сегодня мы должны веселиться. Слишком трудно, господа мои? Пусть будет в семь раз труднее, никто не испортит нашей радости. Только мы решаем, когда радоваться, когда принимать страдания с любовью и в безмолвии. Разве нужно особое умение, чтобы плясать, когда на сердце радость? Разумеется, нет. И именно потому, что мы не смеем поднять голову, мы должны всячески проявлять свою радость, должны петь от всей души. Слышите, господа мои? Поняли? Если нет радости, создадим её из ничего, и поднесем ее нашему Богу в качестве праздничного подарка».
Я находился в маленькой сукке, где-то в Ленинграде. Около ста хасидов собрались, чтобы послушать этого старого еврея. Его светящееся лицо, пламенное сердце и аристократические черты предавали ему облик ангела надежды. Все, к чему он прикасался, словно охватывало пламя. Когда он пожимал руку, ты чувствовал, что стал сильнее и чище… чувствовал себя защищенным.
Я не мог отвести от него глаз. Я слышал, что в России остались хасиды, но не такие, как он. Я смотрел на него с изумлением: передом мной был еврей, решительно отказывающийся подчиниться. Такие евреи отмечали еврейские праздники в европейских концлагерях, в тени печей.
Старик сказал: «Мойше! Пожалуйста, спой нам!».
Мойше смутился. В отличие от старика, одетого в черную капоту, на Мойше было тяжелое пальто. Судя по всему, это был рабочий или мелкий чиновник, которому как-то удалось взять выходной. Религиозный еврей, он останется дома и завтра, чтобы отпраздновать второй день Суккота. Он придет сюда помолиться, чтобы попеть вместе с товарищами, чтобы забыть. Но он не станет петь в одиночку. Возможно, его смущение было вызвано тем, что в отличие от старика у него не было бороды или черной капоты.
«Я требую, чтобы ты спел!». На этот раз это был приказ. «Я хочу, чтобы наш гость поведал евреям всего мира, что здесь, в Ленинграде, мы умеем петь. Ты слышишь, Мойше? Они должны знать!».
«Да, но…»
«Никаких но! Не сегодня. Для «но» у вас есть целый год. Не в праздник, Мойше, не в сукке, не в присутствии иностранного гостя. Пусть он говорит «но». Пусть он вернется домой и расскажет, что евреи России живут в ужасных условиях – но, несмотря на это, все еще умеют петь».
«Ты знаешь. Еврейскую песню, которую я люблю. Но только медленно, не торопясь. Медленно и нежно, чтобы мы расслышали каждое слово, каждую ноту».
Мойше закрыл глаза и запел на идиш – старинный напев о еврейском мальчике, который ходил в хедер и не хотел учить Тору. Теперь у него новый хозяин, пес по кличке Балак, который говорит на другом языке и учит его иным законам. Молодой человек вспоминает свое детство. Может быть, уже поздно? Нет, ребе все еще ждет его. Песня была простой, ее символизм и мораль совершенно прозрачны и очевидны. Моше пел, старик плакал. «Еще раз!» – умолял он. Мойше, боясь ослушаться, начинал снова. «Еще, Мойше, еще!» Пять раз, двенадцать раз. Старик рыдал тихо, сдерживая дыхание, словно надеясь, что песня изменится, что при очередном повторе конец окажется другим. Слезы стекали по бороде…
От усталости голос Мойше звучал все тише и тише, пока, наконец, силы не оставили его окончательно. Он допел припев последнего куплета и замолчал. Никто не двигался, никто не издавал ни звука. Гнетущая тишина воцарилась в комнате. Даже старик, кажется, стал спокойнее, он словно погрузился в мечту; быть может, он слышал новую песню нового мира (или старую песню старого мира). Может быть, он вошел в Храм Музыки, где и остался, удовлетворенный.
Внезапно он пробудился. «Что это с вами? Опять тишина? Мы не должны покоряться, слышите? Я приказываю вам веселиться! И приказываю вам устроить беспорядок! Святилище в пустыне, говорите? Я хочу видеть святилище в святилище! Праздник в празднике! Что вы сказали, господа мои? Друзья мои, чего же вы ждете? Позор! У нас гость, а мы? Гость из-за границы, посланник. Это наш подарок нашим братьям? Нет! Говорю вам, нет! Веселую песню для нашего гостя! Пусть он расскажет о радости в наших сердцах. Слышите? Слышите, я говорю вам…».
Фраза так и осталась незаконченной. Он уронил голову на грудь, и разрыдался, как ребенок.
Я провел с ними несколько часов, и должен признать, что завидовал им. Откуда они берут такую удивительную смелость? Где находят и как сохраняют незримые силы верить? Какая великая и пугающая тайна сохраняет их от окончательного распада? Вне всяких сомнений, то, сколько они настрадались, равно как и природа их мук, превосходит все, что мы пережили. Мы страдали от рук нацистов, однако их притеснители – совершенно другой породы, внешне преданные чистой и гуманной идеологии. Наши муки в какой-то момент закончились, они же так и остались в бесконечном кругу страха.
Задумайтесь ненадолго. Кем были первые и основные жертвы погромов? Они. Они же были первыми, на кого обрушились чистки тридцатых. И первыми убитыми вторгнувшимися немцами. Они были первыми – тысячи евреев, стариков, женщин и детей, на Украине и в Белоруссии, из Минска и Киева, Львова в Вильно. Убиты или заживо брошены в братские могилы задолго до того, как печи Освенцима начали покрывать человеческим пеплом небо и землю. А в последние сталинские годы – кто стал жертвой безумной программы ликвидации? Именно они. Первые жертвы, последние, кто был спасен.
Шли годы, менялись правительства, менялся образ жизни. Однако для них, только для них, ничего не менялось. Или почти ничего. Наши ночные кошмары худо-бедно зарыты, их – нет. Худо-бедно, но мы привыкли к свободе и достатку, даже к роскоши – но прежде всего к свободе. А они? Они с детства привыкли бояться.
И тем не менее, они все еще не сдаются и не отчаиваются. Вопреки всему, они поют. И они думают о нас, заграничных евреях. В этой битве они сражаются в одиночку, однако в своих попытках преодолеть изоляцию и страх они действуют не только ради себя, но и ради нас. Ради нас они поют, нам, и только нам преподносят этот подарок собственного изготовления.
Я участвовал в их праздничном «пиршестве». Хлеб, рыба и домашнее вино. Никто не жалел, что нет мяса, и мы прекрасно обошлись без прочих деликатесов. Точно не знаю как, но евреи, сидевшие вокруг меня в сукке, как-то сумели преодолеть уныние. Они раскраснелись и оживились, начали отпускать шутки, словно внезапно избавились от подстерегавшей их темной опасности. Они начали петь, все громче и громче. Хотя места было мало, некоторые пустились в пляс. «Очисть сердца наши служить Тебе истинно». Слово «истинно» они подчеркивали. Из-за этого я завидовал им тоже.
Чтобы их не обидеть, я старался изо всех сил, чтобы участвовать в их радости. Я пил вино, которое мне предлагали, ел хлеб, который резали специально для меня, пел вместе с ними. Но я никак не мог избавиться от охватившей меня депрессии. Снова и снова я спрашивал себя: «Почему они, а не я?». Ответа не было. Я знал, что завтра я уеду, а они останутся. Я давал себе слово не позабыть про них (по крайней мере, не сразу), однако я понимал, что как бы я о них не рассказывал, как бы ни пытался помочь им, я никогда не смогу исполнить свой долг.
«Ты расскажешь заграничным евреям, что видел, как мы танцуем?» Лицо старика светилось от гордости, а может быть – от мучительной непереносимой боли.
«Я расскажу».
«И что ты слышал, как мы поем?»
«Расскажу».
«И что ты был свидетелем нашей радости. Ты расскажешь, как мы исполняли заповедь веселиться».
«Я расскажу им, обязательно».
Я до сих пор не уверен, что мы заслужили этот дар. Или их радость. Или даже этот рассказ.
Они не жаловались, не критиковали власть, не сокрушались по поводу невыносимых условий своей жизни. Я узнал об этом из совершенно других источников – равно как о том, что власти пытаются окончательно уничтожить еврейскую душу, стирая любые воспоминания о ее исторической идентичности. Обо всем этом мне сообщили из других кругов, откуда я, в частности, узнал, что вопреки упорным слухам, Гедалия Печерский все еще в тюрьме; что и в Ленинграде хватает осведомителей; что невозможно бороться с ассимиляцией, навязываемой еврейской молодежи. В городе просто нет никого, кто мог бы научить детей еврейскому алфавиту. Многие просто не обрезаны. Изысканный зал городской синагоги, предназначенный для свадебных церемоний, очень редко используется по своему назначению. В Ленинграде триста тысяч евреев, однако в синагоге в год происходит не больше десяти свадеб и пяти бар-мицв. «И это еще не плохо», – сказал мне один еврей, – «по крайней мере, я могу умереть как еврей. В Москве больше не осталось ни одного еврейского кладбища».
Хасиды не разговаривали, они только пели. Однако их песня лилась словно из глубокий бездны, и раздирала сердце. В их присутствии хотелось стать таким, как они. Не ради них – ради себя.
Я так же встречался с хасидами в Москве и Киеве. Они были связаны с различными хасидскими дворами, не только с Любавичем. Все они молились в одной синагоге, в одной комнатке, каждая группа в соответствие со своей литургической традицией. Находясь в молитвенном зале, можно было услышать карлинскую версию одним ухом, и брацлавскую другим. Однако их сердца составляли единое братство. Здесь не было никаких следов расколов, столь характерных для хасидских дворов, но лишь бесконечная, беспредельная любовь к народу Израиля, чистая духовная солидарность, святость, которой стоило бы поучиться хасидским лидерам в Иерусалиме и Вильямсбурге.
Ленинградский хасад (хабадник) Шмуэль Березин с внуком, 1960-е
Сколько их в России? Не больше нескольких тысяч, рассеянных по всей стране, в основном в крупных городах. Их дети растут в еврейской атмосфере и получают традиционное образование. Некоторые из них носят пейсы, я видел несколько молодых людей с бородами. Они собираются на частных квартирах и учат Талмуд. По субботам они приходят на уроки Торы, а долгими зимними вечерами рассказывают хасидские истории о чудесах, передающиеся из поколение в поколение в качестве своего рода подпольной Устной Торы.
Что касается соблюдения заповедей, я спросил об этом одного из них, уверенный, что в силу очевидных «смягчающих» обстоятельств необходим более гибкий и мягкий подход. Ничего подобного! Наоборот, они соблюдают заповеди строже, чем евреи где бы то ни было. Его дети, к примеру, по субботам не ходят в школу, хотя он прекрасно знает, что это может иметь не самые приятные последствия. Однако выбора нет, сказал он мне. Быть может, Бог сжалится. Если нет, его детям придется плохо, но они не станут нарушать субботу. Я напомнил ему закон: спасение жизни важнее соблюдения субботы. Не здесь, ответил он. Если мы лишимся этой заповеди, или любой другой, следующим шагом будет потерять все. Так что лучше даже не начинать.
Как им удается следовать своей священной традиции в отсутствие книг, без помощи или поддержки извне, без надежды на следующее поколение, для меня осталось загадкой. Что придает им силы? Как удается избежать опасности – как превращения в безжизненную окаменелость, так и окончательной ассимиляции? Какие скрытые силы действуют в их среде. Все это осталось загадкой. Мудрецы говорят, что пророк Элиягу ответит на все вопросы, когда придет. Однако пусть он придет поскорее, пока в России еще есть евреи, которые все еще ждут его, и смогут его узнать. Если он задержится еще немного, может стать уже слишком поздно – не только для них, но и для нас.
___________
(Продолжение следует)
Перевод и примечания: Евгений Левин