Два Давида
Одной из самых известных в мире скульптур, безусловно, является «Давид» Микеланджело – пятиметровое изваяние, хранящееся в Академии изящных искусств во Флоренции, и привлекающее толпы туристов, стремящихся увидеть мускулистого, спокойного обнаженного адонисоподобного юношу с пращой в руке.
Работа Микеланджело – безусловно, величайшее произведение искусства. Вместе с тем, нельзя не признать, что в этом изображении одного из самых известных евреев нет решительно ничего еврейского. Как пишет историк и искусствовед Шимон Шама, Микеланджело стремился «уподобить людей богам». Вдохновляемый, подобно другим мастерам эпохи Возрождения, античными примерами, он стремился превратить смертных людей в нечто более чистое, возвышенное и долговечное. В своих скульптурах Микеланджело пытался высечь из мрамора не столько живых людей, сколько присущие им идеальные формы. Именно так он изваял и своего Давида, чья героическая сила, по словам Шамы, заключается именно в его «замороженной нечеловеческой неподвижности».
Совсем другого Давида можно увидеть на небольшой гравюре, созданной в 1652 годи голландским художником Рембрандтом. Вместо пятиметровой статуи – небольшое изображение чуть больше шести инчей; вместо героического лица и рельефного живота – едва прорисованная фигура. Рембрандтовский Давид не шествует на бой с Голиафом – это коленопреклоненных старик, погруженный в страстную молитву. В нем не заметно ни гордыни, ни уверенности в себе, напротив, он сокрушен и смиренен. Величайший из еврейских царей никак не является воплощением мужествeнности и царской власти – он «человечен, слишком человечен».
Это сообщает нам нечто очень важное и глубокое не только о Давиде, но и о Рембрандте и его художественном гении. Как пишет Шама, в молодости художник неизменно отклонял рекомендации съездить в Италию, поскольку, де, это совершенно необходимо, чтобы он действительно хочет реализовать свой потенциал. Нельзя сказать, что голландец проявлял интереса к работам итальянских мастеров. Однако невозможно представить его старательно рисующим или копирующим античные древности, поскольку и эстетически, и философски художник решительно порвал с классицизмом.
По словам того же Шамы, классицизм в искусстве заключался в том, чтобы максимально приблизить реальное к идеальному, материальное к более непередаваемому. Однако Рембрандт и другие голландские мастера XVII столетия ставили перед собой совсем иную задачу: запечатлеть не величие богов, но природу жизни, дыхание живой жизни во всем ее величии и низменности.
Именно это позволило Рембрандту сделать то, что оказалось не под силу великому Микеланджело – запечатлеть на небольшой гравюре саму «суть» еврейского царя.
Рембрандт никак не назвал свое творение, изображенный старик не носит короны – откуда мы вообще знаем, что это именно Давид? Подсказка находится на полу, слева от изображенного мужчины: Давид – единственный библейский герой, игравший на арфе. Справа же от царя находится другой значимый объект – книга, очевидно олицетворяющая священное Писание. Таким образом, Давид преклоняет колени между двумя предметами, в наибольшей степени связанными с его личной священной историей: арфой и книгой Псалмов, большинство из которых приписывается непосредственно его авторству.
Однако на нашей гравюре арфа лежит на полу, а книга остается нераскрытой. Давид молится, однако не пользуется при этом ни музыкальным инструментом, ни «словом божьим». Ни то, ни другое не сможет сейчас ему помочь: его новорожденный сын умирает, и привычные модели духовного самовыражения оказалась бесполезными. Все, что ему остается, это изливать сердце перед Богом и обращаться к Нему с мольбами.
Это позволяет нам ответить на другой вопрос: почему Давид молится именно перед кроватью? Согласно Писанию, Давид семь дней лежал на полу, взывая к Богу. Однако Рембрандт, по словам Шамы, сознательно поместил его перед «алтарем своего греха». Ибо Давид молится сейчас о жизни ребенка, рожденного от Бат-Шевы – женщины, чьего мужа он послал на верную смерть. Таким образом, кровать служит напоминанием об этом грехе.
Возможно, что Рембрандт так же черпал вдохновение в словах самого Давида, с которыми он обратился к Богу после того, как пророк Натан жестоко упрекнул его в этом грехе:
Псалом Давида, когда пришел к нему Натан, пророк, после того, как тот вошел к Бат-Шеве. Сжалься надо мной, Б-же, по милости Твоей, по великому милосердию Твоему сотри грехи мои. Смой с меня совершенно грех мой и от проступка моего очисть меня, Ибо преступления свои знаю я и проступок мой всегда предо мной…
Тегилим, 51:1-6
В амстердамском доме-музее Рембрандта можно увидеть кровать художника – точно такую же, как на нашей гравюре. Это типичная голландская кровать, какую во времена Рембрандта можно было увидеть в каждом доме; здесь зачиналась и здесь же заканчивалась жизнь человека. Рембрандт понимал это, как никто другой: любимая Саския родила ему четырех сыновей, но лишь один из них выжил, трое других умерли в младенчестве. Вместе с тем, кровать символизирует не только хрупкость человеческой жизни, но и ее продолжение. Хотя Давид этого еще не знает, Рембрандт, читавший Писание, знал, что у Давида и Бат-Шевы родится еще один сын, Шломо, который станет наследником и преемником своего отца.
Как пишет историк Томас Кахилл, есть два источника сведений о жизни Давида. Ее внешняя сторона описана в книге Шмуэля. Однако о его внутренней жизни, об обуревавших его чувствах сообщает другой источник, не имеющий аналогов в древней и классической литературе – библейская книга Псалмов.
Давид создавал гимны во славу Всевышнего, сокрушая своих врагов – и поэмы, полные страха и мольбы, когда ему приходилось бежать и скрываться от них; благодарственные гимны, когда он учил Закон, и покаянные плачи, когда нарушал его; хвалебные песнопение, когда его царству ничего не угрожало – и просьбы о спасении, когда оно оказывалось в опасности. В жизни еврейского царя не было ничего, что не нашло бы своего отражения в его поэзии.
Именно этим был вызван интерес Рембрандта к жизни Давида в целом, и этому эпизоду в частности.
Давида Микеланджело ежедневно посещают миллионы туристов; его изображение знакомо, видимо, миллиардам. Несомненно, что многие из нас именно так и представляют себе царя-псалмопевца. Однако, согласно Библии, когда пророк Шмуэль пришел в Бейт-Лехем, чтобы помазать нового царя вместо Шауля, он искал кого-то высокого и сильного, похожего на первого еврейского царя, который был «высокорослый, на голову выше всего народа» (Шмуэль I, 9:2) – т.е. выглядевшего именно так, как Давид Микеланджело. Бог, однако, упрекнул пророка, заметив, что его «эстетический» подход в корне неверен:
Но Господь сказал Шмуэлю: не смотри на вид его и на высокий рост его, ибо Я отверг его: ведь (суть) не в том, что видит человек, ибо человек видит глазами, а Господь видит то, что в сердце.
Там же, 9:16
Как справедливо заметил израильский исследователь Идо Хеврони, внешне юный, незрелый Давид совершенно не выглядел ни правителем, ни воином. Однако в конечном итоге он оказался и тем и другим: единолично сокрушил вражеского поединщика-великана, командовал армиями, объединил страну и расширил ее пределы. При этом он ни на секунду не терял веры и упования на Бога Израиля, перед которым он изливал свое сердце в горе и в радости, выражая благодарность и предаваясь невыносимой скорби.
В одном из последних эпизодов библейского повествования о Давиде царь озабочен выбором своего преемника. Старший из выживших сыновей, Адония, провозгласил себя царем. Согласно Писанию, он так е отличался красотой. Однако Давид пообещал Бат-Шеве, что после его смерти царствовать будет ее сыном Шломо, в тот момент еще ребенок. Выбор, который предстояло сделать Давиду, напоминал выбор, с которым Шмуэль столкнулся в Бейт-Лехеме между эффектной внешностью и «сердцем». И вновь, как и в Бейт-Лехеме, «Господь видит то, что в сердце».
По материалам журнала Mosaic.