Дела трех врачей

Тринадцатое января 1953 года – одна из самых трагических дат в истории советского еврейства.  В этот день в «Правде» появилась статья «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей», в которой сообщалось об аресте «врачей-вредителей», преимущественно евреев. Началось «дело врачей», которое, судя по всему, должно было стать прелюдией к массовой депортации советских евреев.

Об этих трагических событиях написано сегодня достаточно много. Поэтому мы сегодня поговорим о другом, ибо Коган, Вовси, Фельдман, Гринштейн, Этингер были далеко не первыми еврейскими медиками, чья профессиональная карьера в России закончилась трагическим образом.

О первом нашем герое, Леоне из Венеции, известно крайне мало. Неясно даже, кем был этот «жидовин» – иудеем или выкрестом (последнее вероятнее). В Москву он приехал зимой 1489/90 вместе с Андреем Палеологом, братом великий княгини Софьи Палеолог,  который привез с собой несколько итальянских специалистов[1]. Наследник московского князя Ивана III, Иван Иванович Молодой страдал в то время какой-то ножной болезнью («камчюгом в ногах»), и приезжий медик заявил, что вылечит княжича, «а не излечю яз, и ты мене вели казнити смертною казнью». О том, что было дальше, можно прочесть в Софийском временнике:

«И князь великий няв тому веру, веле ему лечити сына своего великого князя Ивана, лекарь же дасть ему зелие пити и жещи нача стькляницами по телу, вливая горячюю воду; и от того ему бысть тяжчае и умре. И того лекаря мистра Леона велел князь велики поимати, и после сорочин сына своего великаго князя Ивана повеле его казнити смертною казнью, головы ссещи; они же ссекоша ему голову на Болвановке, апреля 22»[2].

Софья Палеолог

Нельзя исключить, что неудачное лечение «мастера Леона» действительно ускорило кончину наследника. Однако по Москве немедленно поползли слухи, что дело тут вовсе не в ошибке. Даже заезжие иностранцы, не знавшие ни слова по-русски, знали, что у Ивана Молодого сложились весьма непростые отношения с новой женой его отца, Софьей Палеолог, мечтавшей передать московский стол своим потомкам (что впоследствии ей и удалось)[3]. Поэтому сразу после смерти княжича в Москве заговорили об отравление, обвиняя в убийстве некую коварную византийку, имевшую репутацию чародейки[4]. Несколько десятилетий спустя князь Андрей Курбский писал Ивану Грозному, внуку Ивана III и Софьи Палеолог:

«Ведь отец твой и мать – всем известно, сколько они убили. Точно так и дед твой, с бабкой твоей гречанкой, отрекшись и забывши любовь и родство, убили своего замечательного сына Ивана, мужественного и прославленного в геройских предприятиях»[5].

Однако доказать или опровергнуть это обвинение, равно как причастность к отравлению венецианца Леона, на сегодняшний день решительно невозможно.

О другом нашем герое, докторе Стефане (Данииле) фон Гадене (Даниил Иевлев, Даниил Ильин, Даниил Фунгаданов) известно существенно больше. Родился он иудеем, однако жил по принципу Cuius regio, eius religio. По словам хорошо его знавшего шведского дипломата, Гаден «родом иудей, после был папистом, потом евангелистом», а приехав в Москву, стал «греческого вероисповедания», сменив прежнее имя Стефан на новое – Даниил[6]. Впрочем, невзирая на все конфессиональные метания, в глазах современников он всегда оставался «жидовином». Возможно, это было связано с тем, что Гаден, войдя в силу, явно покровительствовал своим соплеменникам.

«Жиды с недавнего времени очень размножились в городе и при Дворе: им покровительствует лекарь-Жид (Jewish Chyrurgion) (почитаемый за Лютеранского перекреста), который помогает в любовных делах Богдану Матвеевичу (Matfeidg), заведывающему домовыми делами Царя (Steward of the Houshold), и жил долго в Польше, доставляет ему Полек»[7].

Впрочем, нельзя исключить, что пером Коллинса, тоже врача, водила зависть. Попав в Москву в середине XVII века, фон Гаден пользовался покровительством всесильного боярина Артамона Матвеева, возглавлявшего Аптекарский приказ, и вскоре стал считаться одним из самых авторитетных московских медиков. Так, в 1676 году он оказался в числе участников консилиума, обследовавшего царя Федора Алексеевича, страдавшего болезнью ног. Осмотрев венценосного больного, Гаден авторитетно заявил, что «надобно де ему великому государю сидеть в сухой ванне, а вода де его государская знаменует, что милостию Божиею вся его государская утроба здорова и никакой в почках болезни не имеется, ни в печени, и желчь имеется в доброй свободе»[8].

С воцарением Федора Алексеевича покровитель фон Гадена боярин Матвеев попал в опалу, однако, как мы видели, на судьбе врача это не отразилось. Но следующую смену царствование он уже не пережил. В мае 1682 года, вскоре после кончины царя Федора, в Москве восстали стрельцы. Начавшийся с протеста против злоупотреблений сотников и полковников стрелецкого войска, Стрелецкий бунт вскоре перешел в систематическое избиение всех противников одной из придворных партий, Милославских. Были убиты бояре Матвеев и Языков, князья Долгоруков и Ромодановский, глава Посольского приказа Ларион Иванов, брат царицы Иван Нарышкин[9]… В числе жертв стрелецкой расправы оказался и фон Гаден.

Дмитриев-Оренбургский, Стрелецкий бунт

В начале бунта врачу удалось было скрыться в Немецкой слободе. По словам современника, убив Матвеева и Иванова, стрельцы «в тот же день разыскивали и лекаря жида Даниила, но не нашли его, потому что он, переодевшись в страннические одежды, пробрался на Кукуй; а убили его сына, допрашивая, куда скрылся отец…»[10].

Однако затем удача от него отвернулась. Фон Гадена схватили и подвергли жесточайшим пыткам, обвинив в отравлении царя Федора:

«В то же время был схвачен и лекарь Даниил на Кукуе между немцами, одетый в странническую одежду, и обоих отдали трем палачам, которые били кнутами их так, что ребра трещали. Лекаря допрашивали: «Ты ли отравил царя?» …также и лекаря Даниила разрубили на мелкие куски. Потом в продолжение трех дней стрельцы грабили их дома, после чего дозволили собрать их куски и схоронить их»[11].

Как писал Сильвестр Медведев, позже, оправдывая свои подвиги, стрельцы утверждали, что фон Гаден якобы дал признательные показания:

«А боярина Артемона Матвеева, и Данила дохтура, и Ивана Тутменша, и сына ево Данилова побили за то, что они на наше царское пресветлое величество злое отравное зелие, меж себя стакався, составливали. И с пытки он, Данило жид, в том винился»[12].

Так ли это, сказать невозможно. Даже если фон Гаден действительно повинился, все мы знаем цену признания, данного под пыткой[13].

В респонсах люблинского раввина Мордуха Зискинда Ротенбурга приведено показание еврея, присутствовавшего при погребении фон Гадена и его сына. Согласно этому источнику, они были похоронены московскими анусим – христианами еврейского происхождения, в тайне хранившими веру предков[14].

Больше всего сведений сохранилось о третьем герое этой статьи, марране из Португалии Антонио Санхеце (Санхес, Санжес, Санше), который прибыл в Россию в 1731 году, и был назначен «физикусом» при медицинской канцелярии в Москве. Затем он был переведен в Петербург, где стал одним из самых популярных столичных врачей.

Антониу Нунес Рибейру Санхец

Проработав в России до 1744 года и став членом Академии наук, Санхец подал в отставку и уехал за границу. И тут грянул гром:

«Через несколько лет Елизавета Петровна приказала президенту Академии Разумовскому исключить Санхеца из числа членов Академии. Санхец написал Разумовскому письмо, в котором выражал свое недоумение по поводу постигшей его немилости и с просьбой сообщить ему сущность его вины. Разумовский это письмо передал канцлеру Бестужеву, который ему сообщил, что государыня желает, чтобы члены ее Академии были добрыми христианами, а она узнала, что доктор Санхец не принадлежит к числу таковых. Итак, сколько мне известно, причиной, по которой он лишился места своего, было его иудейство, а вовсе не какие-либо политические обстоятельства. Разумовский уведомил об этом Санхеца следующим письмо: «Государыня полагает, что было бы против ее совести иметь в своей Академии такого человека, который покинул знамя Иисуса Христа и решился действовать под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков»[15].

Неожиданно оставшийся без пенсии и рекомендаций, Санхес, обосновавшийся к тому времени в Париже, буквально бедствовал. Русский представитель во Франции Федор Бехтеев в 1757 году писал вице-канцлеру Михаилу Воронцову об отчаянном положении бывшего лейбмедика:

«Жалко и некоторым образом порок для нашего отечества, что человек, столь учением славный и от двора нашего до такой степени возвышенный, так в бедности оставлен без малейшего награждения, ниже признания, а больше всего, что тем путь ему пресечен достаточной хлеб иметь, наипаче предосудительно нам, что против его к неудовольствию никакой причины предъявить не можно»[16].

За Санхеса заступались и другие влиятельные люди, например, академик Леонард Эйлер[17]. Однако Елизавета оставалась непреклонной. И лишь Екатерина, которой Санхес в свое время спас жизнь (излечив ее от «чирья в боку»), распорядилась вернуть врачу пенсию.  После этого реабилитированный Санхес безбедно жил до самой смерти в 1783 году.

Насколько справедливыми были обвинения Санхеса в криптоиудействе? Сам врач отвечал на это так:

«Такое обвинение ложно и есть тем более клевета, что я католической религии, но что я не забочусь опровергнуть это, потому что мне от рождения суждено, чтобы христиане признавали меня за еврея, а евреи — за христианина»[18].

Вместе с тем врач живо интересовался судьбой свох соплеменников. Среди рукописей, оставшихся после его смерти, было найдено сочинение «О  причинах преследования евреев» («L’origine de la persecution contre les juifs»). По словам французского биографа, «манера, с какою Санхец разбирает вопрос, заставляет думать, что он сам был еврей…Он питал глубокое отвращение к инквизиции, жертвами которой сделались некоторые из его родных и его друзей»[19]. И хотя доказательств «еврейства» Санхеса нет, Самуэл Грузенберг, видимо, был прав, когда написал о нем:

«Несомненно, что он до самой смерти сохранил искреннее сочувствие к иудейству, иначе он не стал бы на старости лет, среди обширной научной деятельности, писать трактаты о происхождении юдофобии. Очевидно, в нем теплилось то сидящее во всяком еврее инстинктивное влечение к иудейству, которое евреи называют «Das punktele Jud», чувство, которое тысячи колеблющихся ограждает от ренегатства и сотни ренегатов тянет обратно в еврейство»[20].