Ночь расстрелянных поэтов. Почему советская политика стала антиеврейской?

Рассказывают Марина Шунра Карпова и д-р Евгений Левин, преподаватели, методисты, переводчики, авторы нескольких учебно-методических пособий по преподаванию еврейской традиции и классических текстов.

12 августа 1952 года – одна из самых трагических дат в истории советского еврейства. В этот день было расстреляно руководство Еврейского антифашистского комитета, в том числе последний руководитель театра ГОСЕТ Вениамин Зускин и писавшие на идише литераторы Перец Маркиш, Лейб Квитко, Давид Бергельсон, Ицик Фефер и Давид Гофштейн. 

Расстрел бывших членов ЕАК, а также последующее «дело врачей» стали кульминацией советской антиеврейской политики, первые признаки которой были отмечены еще в годы войны. В рамках этой кампании были практически уничтожены остатки еврейской (идишской) культуры, а также  приняты меры по «ограничению еврейского влияния»: борьба с “безродными космополитами”, раскрытие псевдонимов…

Поскольку в 20-30-е годы партия и правительство не только проводили линию на полное равноправие, но и решительно боролись с антисемитизмом, а также поддерживали определенные формы идишской культуры, исследователи, естественно, давно ломают голову, с чем был связан столь резкий поворот, произошедший в годы войны и особенно после. Гипотез на этот счет существует много – например, что Сталин «всегда» был юдофобом, но до какого-то момента должен был это скрывать.

Возможно, это и соответствует истине. Однако в этой небольшой статье попытаемся обосновать другое предположение – что антисемитский разворот произошел в силу вполне рациональных соображений, то есть более-менее независимо от личного отношения Сталина или других советских руководителей к евреям. 

На чем основывается эта версия? Во-первых, и после смерти Сталина, вплоть до поздней перестройки политика советского руководства оставалась умеренно антиеврейской, и следовала принципам, заложенным в послевоенные годы: «еврейское влияние» ограничивалось (негласные процентные нормы в вузах, стеклянный потолок…), проявления еврейского национального самосознания, как минимум, жестко контролировались, нередко подавлялись. Следовательно, дело было не только в личных антипатиях лучшего друга физкультурников.

А во-вторых и в главных – нечто подобное имело место осенью 1919 года, вскоре после установления советской власти на Украине. Планируя политику в этом важнейшем регионе, Ленин не позднее 21 ноября 1919 года собственноручно написал небольшой документ: «Проект тезисов ЦК РКП(б) о политике на Украине». Седьмой пункт этого проекта гласит:

Евреев и горожан на Украине взять в ежовые рукавицы, переводя на фронт, не пуская в органы власти (разве что в ничтожном проценте, в особо исключительных случаях, под особый надзор, под классовый контроль). [Примечание на полях: "выразиться прилично – еврейскую мелкую буржуазию"]

В отличие от Сталина, Владимира Ильича никто и никогда не подозревал в антисемитизме. Более того, он был решительным сторонником назначения евреев на любые посты, о чем красноречиво свидетельствует описанный у Троцкого эпизод, имевший место незадолго до октябрьского переворота:

Ленин… требовал, чтоб я стал во главе внутренних дел: борьба с контрреволюцией сейчас главная задача. Я возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный момент: стоит ли, мол, давать в руки врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство? Ленин был почти возмущен: «У нас великая международная революция, – какое значение могут иметь такие пустяки?» На эту тему возникло у нас полушутливое препирательство. «Революция-то великая, – отвечал я, – но и дураков осталось еще немало». «Да разве ж мы по дуракам равняемся?» (Л.Троцкий, «Моя жизнь»).

Следовательно, версию об «антисемитизме» в этом случае можно не рассматривать.

Что же произошло? Историк Брендан Макгивер (Brendan McGeever), опубликовавший и проанализировавший этот документ в своей монографии Antisemitism аnd The Russian Revolution,  пришел к выводу, который подтверждают работы других исследователей, например, Олега Будницкого. В начале 1919, после того, как большевики взяли под контроль Украину, в органах новой власти оказалось довольно много евреев. Этот факт вызвал колоссальный всплеск антисемитизма, причем направленного не только против евреев, но и против «жидо-большевистской власти»: население ее не любило, не считало своей, и ждало белых как освободителей от нового «ига».

Как известно, надежды, связанные с деникинцами, не оправдались, они быстро разочаровали население и к концу 1919 года были изгнаны с большей части территории Украины. Однако Ленин, будучи гениальным прагматиком, учел прежний опыт – если советскую власть будут считать еврейской, население ее не примет – и решил не повторять сделанных ошибок. Иными словами, ленинский проект был связан не с тем, что он изменил отношение к евреям или стал «антисемитом», но с тем, что он увидел в евреях «токсичный ресурс», угрожающий стабильности новой власти.

Описанные выше события произошли в эпоху Гражданской войны. Примерно двадцать лет спустя имел место аналогичный случай! С началом войны нацистская пропаганда вещала из каждого утюга, что немцы не воюют с Россией и русскими, что, напротив, они пришли освободить советские народы от жида - политрука, чья рожа просит кирпича. 

Советское руководство не могло не замечать, что эта пропаганда находит отклик в широких народных массах, на оккупированных территориях и не только. В этой ситуации нет ничего удивительного, что сталинский режим решил следовать ленинским заветам, то есть отмежеваться от проблематичного ресурса. Для нейтрализации нацистской пропаганды большевистскому агитпропу необходимо было максимально наглядно показать населению, что, во-первых, советская власть не является еврейской, а во-вторых, немцы являются реальной угрозой не только евреям, но всем советским гражданам. 

Эти соображения объясняют практически все «антисемитские» меры и планы военного времени: замалчивание еврейского геноцида на оккупированных территориях (на фоне муссирования зверств по отношению к славянскому населению – дабы никто не подумал, что под немцами только евреям плохо); указание поменьше предоставлять евреев к воинским наградам (чтобы не думали, что с немцами сражаются одни евреи); записки о неправильном подборе кадров («еврейском засилье»); неосуществленный проект создания новой киностудии без еврейских режиссеров («Михаил Ильич, у нас тут организуется “Русфильм”. На “Мосфильме” будут работать только русские режиссеры»), и т.д. 

Стоит отметить, определенная необходимость в подобной контрпропаганде сохранялась и после войны. Жизнь оставалась трудной, режим репрессивным, так что населению нужно было все время напоминать, что под немцами было хуже не только евреям, и что коммунисты к евреям не слишком благоволят. (Возможно, во многом именно поэтому, к примеру, власти не спешили содействовать евреям, вернувшимся с фронта или из эвакуации и обнаружившим, что их довоенное жилье занято.) 

Впрочем, нацистская пропаганда, скорее всего, была не единственным фактором, приведшим крутому повороту в советской еврейской политике. Кровавые ужасы Гражданской войны, когда большевики оказались едва ли не единственной силой, последовательно боровшейся с погромами и антисемитизмом, сделали еврейскую массу советской – не за совесть, а за страх, в качестве меньшего зла. Большевики ликвидировали частную торговлю, закрывали синагоги и хедеры – но, по крайней мере, при них можно было не бояться погромов. Как писал И.Л. Солоневич: 

Зная очень многих евреев и в Москве, и в провинции, и в лагере, я почти не встречал среди них людей, настроенных активно антисоветски. И очень многих, даже и в лагере, – настроенных активно по-советски... Так в чем же дело? Проиграли, но сочувствуют? Да, сочувствуют, но не из-за выигрыша, а из-за той "пытки страхом", которая нависла над… Русское еврейство смертельно боится войны, ибо оно знает, что в этом случае русский мужик и русский рабочий получат по винтовке. Оно смертельно боится внутреннего переворота, ибо кто знает, как будет рассчитываться русский народ за все то, что над ним двадцать лет проделывалось? А ведь рассчитываться-то будет. И если русского комиссара он повесит с удовольствием, то еврейского – с двойным. И всегда ли он будет отличать комиссара от некомиссара?

Коммунисты понимали это не хуже бежавшего из ГУЛАГа в Финляндию Солоневича. Поэтому до середины 40-х годов власти могли рассчитывать на безусловную лояльность советских евреев. Однако в мае 1948 года на Ближнем Востоке появилось еврейское государство.

О том, как на эту новость отреагировала значительная часть советских евреев, красноречиво свидетельствуют воспоминания Голды Меир, первого израильского посла в СССР:

В тот день, как мы и собирались, мы отправились в синагогу. Все мы – мужчины, женщины, дети – оделись в лучшие платья, как полагается евреям на еврейские праздники. Но улица перед синагогой была неузнаваема. Она была забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной армии, и солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам в синагогу приходило примерно сто-двести человек – тут же нас ожидала пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит, и даже – кто они такие. Но потом я поняла. Они пришли – добрые, храбрые евреи – пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько секунд они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках, снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтобы я могла войти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически – без слов евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них символом этого государства.

Подобная демонстрация в самом центре Москвы не могла остаться незамеченной. Равно как и другие проявления произраильских настроений. Соответственно, власти не могли не сделать вывод: евреи, прежде всего национально настроенные, потенциально нелояльны. Следовательно, их «влияние» следует ограничить, а национальные настроения – купировать (например, ликвидировав уцелевшие культурные институции: театр, газеты, издательства…). 

Произраильские и нелояльные настроения сохранялись у советских евреев и после смерти Сталина. В том числе, разумеется, и вследствие советской еврейской политики – возник своего рода порочный круг. Что, опять-таки, может объяснить, преемственность этой политики.

Пожалуй, будет не совсем правильно объяснять всю послевоенную еврейскую политику исключительно вышеприведенными соображениями (наверняка, имели место и иные факторы, включая личные фобии и антипатии власть имущих). Однако несомненное преимущество этой гипотезы заключается в том, что, во-первых, она предполагает наличие у советской политики рациональных мотивов, и во-вторых, позволяет объяснить ее без необходимости читать в сердцах и гадать, был ли антисемитом тот или иной партийный функционер.