Загадки Самсона назорея (Часть 3: Влияние на «Мастера и Маргариту»?)
Размышления над переводом Самсона назорея Жаботинского[1] ЧАСТЬ 3
Влияние на Мастера и Маргариту?
Наиболее крупное открытие подстерегало меня с самой неожиданной стороны. Где-то на предпоследних стадиях перевода (гл. 28, «Ослиная челюсть») я заподозрил, что Самсон назорей повлиял на Мастера и Маргариту Михаила Булгакова. Точнее, не на весь роман, а на четыре «иерусалимские» его главы. Во всяком случае, отдельные сюжетные детали и речевые формулы в Самсоне отчетливо напомнили мне роман Булгакова, переведенный мной на иврит более десяти лет назад. Вдруг проявилась связь между двумя, на первый взгляд, совершенно чуждыми друг другу мирами: произведением сионистского лидера, покинувшего Россию, чтобы всецело посвятить себя созданию еврейского государства, и романом всемирно известного русского писателя, переведенным на десятки языков; писателя, не выказывавшего особой симпатии к евреям и на первый взгляд совершенно не нуждавшегося в литературном материале Жаботинского. Иерусалимские главы Мастера и Маргариты излагают историю Иисуса и Понтия Пилата, написанную живущим в Москве 30-х годов ХХ века героем романа: следствие, суд, приговор, смертная казнь и последующее поведение Пилата. Этот роман в романе написан красочным, поэтичным, очень живым стилем, очаровавшим советских читателей и поразившим их словно ударом молнии. Они пожаловали роману почетнейшие титулы: «Пятое евангелие» и «Евангелие от Михаила». Но дело в том, что сам роман отличен от евангельского повествования в ряде аспектов, ведущих нас прямо к Самсону назорею.
Более всего интересны те детали, которых нет ни в евангельском тексте, ни в книге Судей, но зато – чудом из чудес – они обнаруживаются и у Жаботинского, и у Булгакова. В этой связи наиболее интересна гроза, исключительная по силе среди всевозможных нормальных природных явлений. Она разражается во время распятия Иешуа у Булгакова и во время перевозки филистимлянами связанного Самсона в Газу у Жаботинского[2] (в Новом завете в этот момент – тьма и землетрясение, а в книге Судей никакой дождь вообще не упомянут). Вместо 12 апостолов у Иешуа единственный ученик, Левий Матвей – и пока дождь хлещет с небес, он ножом перерезает веревку, которой связаны ноги его распятого учителя, чтобы похитить тело. Так же и единственный ученик Самсона, Нехуштан, с помощью ножа освобождает связанные ноги Самсона, неподвижно лежащего на земле в лагере филистимлян. Самсон, правда, пока жив, но Нехуштану отлично известно, какая судьба ждет его по прибытии в Газу. На фоне этой судьбоносной грозы у обоих авторов упомянуты двое животных почти в одних и тех же выражениях. О собаке Пилата сказано: «Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы». А вот связанного Самсона везут на спине одной из принадлежащих филистимскому командиру Ахишу лошадей. Когда разверзаются небесные хляби, Ахиш говорит о своих благородных конях: «Ничего они на свете не боятся, только грозы».
Отношения между Самсоном и «царем царей», сараном Газы, которые можно определить как почти дружбу, напоминают ту гипотетическую связь, которая могла бы возникнуть между Иешуа и Пилатом, не приведи трусость римского прокуратора к смерти Иешуа на кресте. Во время следствия и суда Иешуа называет прокуратора «добрый человек». Точно такими же словами прощается Самсон с сараном Газы после ночной беседы в тюремной яме: «Иди с миром, добрый человек, – сказал он». Любопытно, что в случае Самсона такое обращение совершенно оправдано, тогда как на следствии и суде Иешуа оно звучит странно-униженно и находит объяснение только с помощью жизненной философии га-Ноцри. Раз уж зашла речь о проявлении человеческих чувств у властителей и вершителей судеб, то саран Газы хотел приблизить к себе Самсона: «Ему [Самсону] дали было знать, что он может поселиться в пристройке саранова дворца.» (курсив мой – П.К.). Но и Пилат планирует нечто подобное по отношению к обвиняемому Иешуа га-Ноцри[3]: «прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора».
До этого цитировалось обвинение, в котором говорится, что Иешуа подстрекал народ на базаре разрушить Иерусалимский храм. В его случае это было ложное обвинение, тогда как Самсон действительно разрушил центральный храм Союза пяти городов!
В Мастере и Маргарите Иешуа в ходе суда непостижимым образом угадывает две вещи о прокураторе: что тот страдает от ужасной головной боли и что хочет позвать собаку. Я не заметил в Новом завете ни единого намека на телепатические способности Иисуса. В романе Жаботинского о Самсоне ясно сказано в трех местах, что тот «читал человеческие мысли безошибочно» (ранее в одной из первых глав, говорилось: «Он… прочел ее мысли, как будто сказанные», а в одной из последних глав: «проснулось в нем старое, особенное его чутье… помогавшее ему читать мысли человека»). Разумеется, в книге Судей Самсон не наделен этой способностью.
О Левии Матвее Иешуа в Мастере и Маргарите говорит: «Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил». Не странно ли, что и Самсона повсюду сопровождает левит (правда, имя его Махбонай), который тоже на козьей шкуре записывает события Самсоновой жизни[4], и тоже записывает лишь то, что кажется ему необходимым и правильным, а вовсе не то, что произошло в действительности. Но в блестящем диалоге между Самсоном и Махбонаем (гл. 27, «Во весь рост») Жаботинский доказывает, что именно записи левита станут исторической правдой, сохранившись тысячелетия (рассказ о Самсоне в книге Судей), а подлинная жизнь героя – прах и пепел: «Одно уцелеет навеки, то, что назову правдой я, левит Махбонай. […] жить будет только то, что я закрепил в молитве и записал на лоскуте кожи: это и назовут люди правдой, а всё остальное – дым».
Но именно по этому поводу, когда речь идет о пергаменте, на котором записано то, что подвергает сомнению главный герой (и, конечно же, автор!), задает булгаковский Пилат Иешуа свой знаменитый новозаветный вопрос: «Что есть истина?», а до того он предъявляет Иешуа обвинение, очень напоминающее позицию Махбоная-«летописца» у Жаботинского: «Зачем же ты […] на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления?».
Насколько истинно это странное сопоставление Самсона назорея с Мастером и Маргаритой? Как реально мог Жаботинский повлиять на Булгакова? Ведь Жаботинский опубликовал свое произведение в свободной Европе, а Булгаков жил в Советском Союзе, за железным занавесом, не имея возможности выехать за границу хотя бы ненадолго. Мои соображения на этот счет – всего лишь догадки, а не неопровержимые факты. Во-первых, Самсон назорей вышел отдельной книгой в Берлине в 1927 г., а Булгаков закончил первый черновой вариант Мастера и Маргариты в 1928. Во-вторых, два младших брата Булгакова успели эмигрировать за границу вскоре после большевистской революции. Один из них жил в Париже, другой – в Берлине, и оба с ним переписывались, при том, что не только письма, но даже газеты и сомнительные с точки зрения советской идеологии книги могли по почте приходить в Советский Союз вплоть до 30-х годов ХХ века. В-третьих, такие издания можно было найти даже в читальных залах, и автор мог получить Самсона назорея в библиотеке. У него была серьезнейшая причина для поиска подобных книг.
Не зря литературоведы определяют стиль Булгакова как фантастический реализм. Чтобы изобразить лунную дорогу, по которой удаляются молчаливые силуэты Иешуа и Пилата в финале Мастера и Маргариты, Булгакову потребовалось, как настоящему естествоиспытателю, записывать в течение полугода особенности поведения Луны в разных фазах ее движения по небосводу. Точно так же, Булгаков отчаянно нуждался в живом, наиближайшем ему по времени свидетельстве о Святой земле, о которой писал. Именно поэтому в его руки мог попасть Самсон назорей Жаботинского. Таково мое третье и последнее открытие-вопрос, касающееся загадок Самсона назорея. Действительно ли Булгаков читал эту книгу и испытал ее влияние? Бог весть[5].
Поэт-романтик
Наконец, после долгой и углубленной работы над текстом романа о Самсоне, я могу утверждать: в самой основе своей личности Жаботинский был никем иным, как поэтом-романтиком. Единым романтическим духом проникнуты и великая жертва Самсона, и собственная жертва автора. Парадоксальное решение, связавшее любовь и непримиримую войну до конца против чужого, любимого им народа можно резюмировать строфой из «Баллады Рэдингской тюрьмы» (1898) другого поэта-романтика, Оскара Уайльда[6]:
Но каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
Один – жестокостью, другой –
Отравою похвал,
Трус – поцелуем, тот кто смел, –
Кинжалом наповал.