next perv

“Иосиф и его братья”: литературный мидраш



В своем знаменитом докладе, прочитанном 17 ноября 1942 года в Библиотеке Конгресса США, Томас Манн неоднократно возвращается к мысли о том, что, хотя «многие склонны были видеть в «Иосифе и его братьях» роман о евреях или даже всего лишь роман для евреев», на самом же деле 1200-страничная тетралогия об Иосифе – не что иное, как «…окрашенная юмором, смягченная в своем звучании иронией, я сказал бы даже: стесняющаяся заговорить во весь голос поэма о человечестве». При этом нобелевский лауреат признает, что «в изложении событий… роман придерживается Книги Бытия, с неизменно шутливой серьезностью стараясь оставаться верным этому первоисточнику, и многие его места весьма напоминают толкование и комментарий Пятикнижия Моисеева, написанный каким-нибудь ученым раввином мидраш» (Томас Манн, «Иосиф и его братья». Том второй. Пер. с нем. С. Апта. –М.: Правда, 1987. С. 705-706 ).

Томас Манн

Но не лукавил ли нобелевский лауреат, утверждая, что «все еврейское составляет в романе лишь его передний план», а «древнееврейская интонация повествования является… лишь одним из равноправных элементов стиля»? По мнению Алана Левенсона (Alan Levenson), историка и специалиста в области иудаики из университета Оклахомы, большинство литературоведов-германистов упорно игнорируют тот факт, что в «Иосифе и его братьях» Манн использует раввинистические техники комментирования библейского текста. Также, как считает А. Левенсон, они совершенно безосновательно оставляют без внимания частоту, с которой Манн цитирует мидраши, и общий «еврейский дух» повествования, и, как следствие, явный филосемитский характер произведения (Alan Levenson. Christian Author, Jewish Book? Methods and Sources in Thomas Mann’s Joseph. TheGermanQuarterly. Vol. 71, N.2(Spring, 1998), pp. 166-178).

Согласно определению И. Хайнемана, одного из первых исследователей методологии мидраша, мидраш – это «созидательная филология», поскольку, подобно филологу, мидрашист комментирует текст Писания, пытаясь заполнить все лакуны и выявить все его скрытые значения, восстановить «пропущенное место» в библейском рассказе. Как отмечает Левенсон, Манна, не владеющего ивритом, сближает с традиционными мидрашистами также «усердное исследование звучания, значений и этимологии библейских слов» (A. Levenson, Christian Author…p.167).

Известный американский писатель, переводчик и летературовед еврейского происхождения Людвиг Льюисон (Ludwig Lewisohn) – один из немногих, кто еще в середине 50-х гг. прошлого века отметил эти особенности «Иосифа и его братьев». По определению, знаменитая тетралогия – не что иное, как «супермидраш».

Как сообщает в переписке сам Манн, при работе над романом он использовал в качестве одного из источников книгу еврейского фольклориста, писателя и литературного критика Михи Йосефа Бин Гуриона (Михи-Йосефа Лев-Бердичевского) «Легенды евреев» («Die Sagen der Juden») в переводе на немецкий. По ней он ознакомился с многочисленными «мидрашей аггада». Многие из них, дополненные реалистичными историко-этнографическими деталями и окрашенные характерной Манновской иронией, вошли в роман как одни из самых ярких его эпизодов. Такова, например, сцена пира, устроенного Мут, женой Потифара-Петепра, во время которой ее подруги, пораженные красотой Иосифа, ранят руки острыми ножичками для фруктов (Мидраш Танхума, Сефер Гаишар), или знаменитый эпизод с участием Серах, дочери Ашера, в песне возвещающей деду о чудесном спасении его любимого сына (Берешит-Раба, 92; Танхума, Сефер Гаиашар). По признанию самого романиста, в стихотворном тексте песни Серах, также написанном Манном, «причудливо переплетаются рифмованные реминисценции псалмов и строки с поэтической интонации немецкого романтизма».

Глубокий интерес к древнеегипетской истории и культуре, проявившийся у писателя уже в детстве, в сочетании с истинно немецкой дотошностью (в период работы над романом Манн совершил несколько путешествий в Египет и Палестину), позволили ему с максимальной достоверностью описать выбранную для действия романа эпоху правления АменхотепаIII (фараон, при котором Иосиф попадает в Египет) и его сына, религиозного реформатора Эхнатона (фараона, сделавшего Иосифа «вторым после себя»).

Эпизод, в котором египетские мудрецы неудачно толкуют Эхнатону его сны – еще один пример почти дословно процитированного мидраша (Берешит Раба, 89), искусно вписанного в «реконстуированную» писателем историческую эпоху: «семь прекрасных коров – это семь принцесс, которых Нефернефруатон-Нофертити, царица стран, постепенно родит. А то, что тучный скот был съеден хилым, означает, что эти семь дочерей еще при жизни фараона умрут».

Сон фараона. Золотая агада. Испания. XIV век. Британская библиотека, Лондон

Хозяин Иосифа Потифар-Петипра – кастрат, как и «сарис» еврейских комментаторов. Вину за его увечье у Манна при этом несут «священные родители» Туий и Гуий, чьи имена писатель заимствует у реальных исторических персонажей – тещи и тестя Аменхотепа III, т. е. бабки и деда Эхнатона с материнской стороны.

Для того, чтобы органично вписать в исторический контекст историю хлебодара и виночерпия, Манн делает одного из них участником «гаремного заговора», имевшего место в историческом Древнем Египте позже, в эпоху 19-й династии, при Рамсесе III («было решено, отравив фараона хлебом или вином, или тем и другим сразу, воспользоваться неизбежной суматохой для дворцового переворота…»). Официальной же причиной царской немилости Манн вслед за РаШИ (Берешит, 40:1) делает «куски мела и мух», якобы по недосмотру попавших в хлеб и вино фараона.

Всякий раз, упоминая в своем докладе об этой особенности романа, бросающейся в глаза всем хоть сколько-нибудь знакомым с раввинистической традицией, Манн многократно повторяет, что традиционные еврейские комментарии и мидраши – лишь один из многих использованных в работе над романом источников, а «сфера иудейских преданий и легенд повсюду покоится на подведенных под нее опорах в виде элементов других… мифологий». В качестве примера он приводит сцену первой беседы Иосифа с юным фараоном, в ходе которой, действительно, «все мифологии мира – еврейская, вавилонская, египетская, греческая – сплетаются в такой пестрый клубок, что читатель, полагавший до сих пор, что держит в руках книгу библейско-иудейских легенд, теперь уж вряд ли вспомнит об этом».

Читая «Иосифа и его братьев», трудно игнорировать тот факт, что в нем встречается не только множество еврейских реминисценций, но и значительное число христианских. Это и белая ослица, на которой восседает Иосиф, и три дня, которые он провел в яме до дня своего освобождения- «воскресения». Очень показательны в этом плане и несколько эпизодов с участием загадочного безымянного человека, встретившегося Иосифу на пути к братьям. Сначала он сообщает Иосифу, что может стать стражем колодца, а затем говорит встретившему его у опустевшего колодца Реувену, что «сидит здесь… попытки ради и начерно», намекая на «второе пришествие» Иосифа, его смерть и воскресение в качестве некоего божества. Все здесь: обращенные к Реувену слова об отваливших камень с устья, общий контекст происходящего (яма-колодец, исполнившая роль «могилы», стремление Реувена извлечь из нее Иосифа и нарядить в принесенные им одежды, присутствие загадочного стража) совершенно однозначно намекают на евангельскую сцену, в которой явившиеся к месту погребения Иисуса жены-мироносицы находят могилу пустой, а встреченный ими ангел сообщает о воскресении погребенного. Означает ли это стремление Манна следовать важнейшему лютеранскому принципу толкования Библии: воспринимать весть о Христе как единственный центр и единственную перспективу Писания?

Левенсон, не отрицая христианского, считает, что на образ путника также оказали влияние сразу три раввинистических комментария: РаШИ, Ибн Эзры и РаМБаНа (Нахманида). По мнению первого, безымянный путник, «а-иш» – это посланный к Иосифу ангел Габриэль, второй считает его обычным странником, а третий объединяет оба варианта толкования, объявляя «человека» персонификацией Провидения (A Levenson… p. 168).

Сама идея написать роман об Иосифе впервые посетила Манна, по его словам, в 1926 году именно во время чтения «старой фамильной Библии». Семья потомственных любекских коммерсантов Маннов исповедовала лютеранство, и Библия, которую раскрыл в тот судьбоносный мюнхенский вечер писатель была, естественно, лютеранской.  В своей статье «Еврейская книга христианского автора?» (Christian Author, Jewish Book?) А. Левенсон утверждает, что, хотя метод интерпретации библейского текста, применяемый Манном, нельзя назвать ни абсолютно еврейским, ни абсолютно христианским, в определенном смысле автор тетралогии стоит гораздо ближе к «еврейскому лагерю», чем, например, к лютеранской традиции, в которой был воспитан. В качестве примера он приводит одну из глав последней, 4-й части романа, являющейся своеобразным мидрашом на описанную в 38-й главе книги Берешит историю патриарха Йегуды и его невестки Тамар.

Тамар и Иуда. Фердинанд Бол. 1644.

Рассуждая в своих знаменитых «Лекциях о Книге Бытия» о событиях, описанных в 38-й главе, Лютер патетически восклицает: «Поскольку эта глава не сообщает ни о чем, кроме рождения у Иуды детей и его отдаления от братьев, а также о его позорнейшем инцесте со своей невесткой Фамарью, мы вновь задаемся вопросом: почему Бог и Дух Святой пожелали, чтобы эти постыдные и отвратительные события были записаны и сохранены, и чтобы о них читали в церкви?» (Paul Pahl, Lectures on Genesis. Ed. Martin Luther. Chis/ 38-44, 9-10).

Современник Манна, известный протестантский проповедник, библеист Герхард фон Рад, вторит Лютерy: «Некоторые из ее поступков по меркам ее эпохи не просто необычны, а омерзительны». Gerhard Von Rad, Genesis: A Commentary (Philadelphia: Westminster, 1972).

Манн же, вслед за еврейскими комментаторами, не идеализируя Тамар, находит оправдание ее «неприличному и в то же время проникнутому глубокой серьезностью поведению»: она «хотела выйти на столбовую дорогу, дорогу обетованья… хотела войти в эту семью, включиться своим лоном в цепь поколений, которая вела к благу, уходя в даль времен». (Т. 2, с. 498). Искренне симпатизируя Тамар, писатель делает ее одновременно персонажем и «со-редактором» повествования о семье Иакова: «cамое себя она хотела вставить – и с поразительной решимостью вставила – в большую историю, в величайшее бытие, от которого, узнав о нем от Иакова, не давала отставить себя, чего бы ей это ни стоило… соблазнив, вставила себя Тамар в ту большую историю, одним из вставных эпизодов которой является эта; она сыграла роль обольстительницы и придорожной блудницы, чтобы только не быть отставленной, и, не щадя себя, унизилась, чтобы возвыситься…» (Т. 2, с. 483). По мнению Левенсона, это сближает Манна скорее с традицией мидраша, чем с христианской традицией, предпочитающей делить все библейские персонажи на абсолютно положительные и абсолютно отрицательные. (A. Levenson… p. 171-173).

Подводя итоги своего исследования, А. Левенсон, оговариваясь, что такие категоричные определения, как «еврейский» или «христианский» роман, не могут выразить всей его сложности, но сам способ толкования Библии, который Манн использует в своей тетралогии, стоит гораздо ближе к раввинистической традиции мидраша, чем к христианской традиции.

 

Вы находитесь на старой версии сайта, которая больше не обновляется. Основные разделы и часть материалов переехали на dadada.live.